Авенир Крашенинников - Горюч-камень

— Отец Петр слово будет говорить, — слышались голоса.

— Может, про волю что.

— Хрен тебе тертый.

— А тебе пирог с маком.

— Тише. Чего там? Началось, что ли?

Кондратий и Еким, работая локтями, прокладывали в толпе проход. Спертый дух лука и редьки крепко долбил в нос, ел глаза.

— Куда лезешь! — орала щекастая баба, вцепившись Кондратию в бок.

— К тебе ночевать, — огрызнулся Васька, дал бабе леща.

В церквушке нечем было дохнуть. Огоньки тоненьких свечек и лампадок тускло меркли в туманном воздухе. Из небогатых царских врат, придавленный парчовыми ризами, вышел отец Петр, зашевелил беззубым ртом. Слова его с трудом просачивались сквозь шумное дыхание людей, но многие крестились, плакали. Кто-то ткнулся Моисею в спину, пытаясь стать на колени.

— На небе зачтутся ваши страдания, рабы божьи. Не внимайте наущениям диавола, зовущего вас ко греху. Бог милостив, но кара его страшна…

Отец Петр произносил заученные слова, но, казалось, в груди его, острой, кильчатой, как у петушка, копится горечь, готовая вот-вот прорваться. И она прорвалась:

— Сильна царица пушками и солдатами… Не время точить косы да пики. Надо построить завод. А добрый чугун в наших руках на праведную битву может быть употреблен…

«О чем это он?» — встревоженно думал Моисей.

Отец Петр, будто уловив его вопрос, спохватился, поднял дрожащую руку:

— Смиритесь, рабы божьи, и да простит вас господь…

Он схватился за грудь, легонько осел. Разбрасывая людей, Кондратий бросился к нему.

— Конец, — прошептал старец. — В Пермь послал…

Кондратий трубным голосом запел отходную. Толпа низко в сосредоточенно подхватила молитву. И молитва эта была страшна.

Во дворе лазаревского особняка поигрывали плети: кого-то правили. Вчера из Чермоза нагрянул Гиль, привез солдат, стал чинить суд да расправу. На опушке леса замаячили верховые, готовые перехватить заворуев, помышляющих о бегстве. Доглядчики торчали и на плотине. Землекопы, плотники, камнетесы, гательники, припоминая последнюю проповедь отца Петра, прятали недобрые взгляды.

В полдень появился озабоченный Дрынов, поискал кого-то, направился к Моисею и сказал, что управляющий его требует. Еким решил, что пойти нужно всем. Моисей отер перемазанные землею ладони, с трудом распрямил натруженную спину:

— Справлюсь один, так будет вернее.

— До всех доберемся, — пригрозил Дрынов, тряхнув культей.

Вот оно, началось. Даже с Марьей не простился, Васятку не обнял. Ну, будь что будет, а от правды не отступлюсь. Не моя она теперь, за всех я в ответе… Больно щемило сердце. По той же широкой лестнице, обложенной буковыми и дубовыми планками, Моисея ввели в кабинет заводчика. В кресле морковкою-каротелью сидел Гиль с неизменной трубкой в пухлых губах, чуть в стороне, тоже в кресле, покачивался знакомый бритый офицер в зеленом кафтане, засаленном на локтях.

— На два коленка, — приказал Гиль.

Дрынов ткнул Моисея культей в спину, но тот не пошевельнулся. Не меняя тона, англичанин повторил приказание. Офицер с интересом наблюдал поединок, который сразу же стал острым. Видно, и ему претил этот безродный выскочка, с царственным величием восседавший в кресле, обтянутом по локотникам русской кожей. Однако холоп вел себя слишком вызывающе, и офицер тоже прикрикнул.

До боли сжав зубы, Моисей сделал шаг вперед. Он с трудом удерживал незримую вековую тяжесть, пригибающую колени.

— Ладно, рудознатец, — сказал офицер. — А теперь говори как на духу. Заврешься — живьем в землю зароем. Жалобился ли на господина своего Лазарева?

Неужто ответ пришел? Слишком скоро…

— Нет, не жалобился.

— Врешь. Нам доподлинно известно, что ты отправил в Пермь доношение, в котором указывал на господина, укрывающего от казны угольные да серебряные богатства.

Либо посыльный отца Петра на крыльях долетел, либо продал…

— Кажи, господин, эту жалобу, коли она есть.

— Ты нужен хозяину, — выговорил Гиль. — То бы я тебе…

— Так, — перебил офицер, — уведите его и давайте… — Он вопросительно посмотрел на Гиля.

Гиль поднял список, назвал Ваську Спиридонова.

Моисея провели в подвал, втолкнули в темноту. Загремели засовы. Он ощупью прошел вдоль влажной стены, наткнулся на каменную плиту, сел. Ясно, кто-то их предал. Но сути ни Гиль, ни этот офицер не знают. Стало быть, не из своих… Моисей облегченно вздохнул и устроился на холодном камне.

Тем временем приказчик и двое стражников вели на допрос Ваську. Васька всю дорогу поносил Дрынова последними словами, но тот молчал, только по паскудному лицу его пробегали тени, да глаза стали совсем крохотными и колючими. Увидев Гиля и офицера, Васька с такой силой бухнулся на колени, что загудел пол.

— Писал доношение на хозяина? — без обиняков спросил офицер.

— Как не писать, писал.

— Молодец!

— Так я еще сотню напишу!

— Как так?

— Коли молодцом за то назвали…

Гиль скрипнул креслом, поманил Ваську пальцем, назвал его хорошим мужичком, сказал, что жаловаться на хозяина нельзя, потому что это большой грех и будут кандалы и маленький квадратик неба. Васька непонимающе моргал золотистыми ресницами, дергал свою окладистую огненную бородку. Офицер спросил ласково, в чем же Спиридонов обвинял хозяина.

— Да водкой перестал угощать.

— Об этом жалоба? — вскинул брови офицер.

— Истинный крест, об этом. Только мы ее не послали. И было нам видение: явилась богородица в светлых одеждах прямо к нам в казарму…

Офицер с досадою крякнул. Ваську уволокли.

Одного за другим вводили рудознатцев. Еким твердил офицеру, что знать ничего не знает и ведать ничего не ведает, Кондратий отмолчался, и о каменное спокойствие его разбились все уговоры и угрозы. Данила сказал, что от жалобы никому из них пользы не будет, их дело — искать богатства земные, а хозяину решать, добывать ли их или оставить втуне.

— Всех под замок, — устало сказал офицер.

Он неплохо знал крестьян и, ходили слухи, даже побывал в руках Пугачева. Он с первого взгляда отлично понял, что ни один из этих четверых даже на дыбе не предаст своих товарищей. Упорство холопьев злило, но Лазарев строго предупредил, что с ними не должно ничего случиться до особого на то распоряжения. Офицер все-таки решил продолжать допрос. Последним привели Тихона. Одуревший от табаку Гиль самолично подкатил к парню, подпрыгнул, за волосья пригнул его к полу.

— За что казнишь? — дурным голосом крикнул Тихон.

— Мосейка Югуоф сказал — ты писал доношение в Пермь на господина.

— Да я ж и грамоте-то не учен, чего он клеветал! — Тихон испуганно снизу глядел на управляющего.

— Мы знаем, кто водил перышком…