Аркадий Савеличев - Последний гетман

А у Кирилла Разумовского столько вотчинных столиц – Батурин, Козелец, Гостилицы, Перово, два дворца в Петербурге, бывший Шереметевский дом на Воздвиженке, Псков, Можайск и пр., пр., – что даже быстрые кони не поспевают за движением его мысли. Кони отменные, свои. Отсюда и сетования:

«Ездил я также в Троицкое, где нашел довольно порядка, однако конный завод весьма не экономический и не полезный здесь иметь. Троицкое село с принадлежащими ему местами составляет слишком 600 душ, которые все употреблены к заводу; оный прибыли большой не приносит…»

А расставаться жалко. Кони! Кони же вороные!

Знай узнавай, что деется с сыновьями. То в огонь, то в полымя… Не успел уладиться с Алексеем, Петром и Андреем – Гришенька-швейцарец подоспел. Эк угораздило недотепу – втюриться в швейцарку! Никогда не любил этого угрюмого, болезного сынка – прости покойная Екатеринушка, под какой подгорелый блин его зачали?..

Троих последних сыновей – Григория, Льва и Ивана – не спешил вызывать из-за границы; с гувернерами ездили из города в город, постигали науки, да, кажется, похуже, чем старшие. А Григория, уже подходившего под мужской возраст, он как-то и позабыл вовремя отсадить от соски. Без меня, мол, разберутся. И разобрались! И поделом отцу… В недозрелой кочерыжке настырный росток проклюнулся; взял да и обзавелся в Швейцарии невенчанной женушкой. Каким умом, с какой денежки жить. Давай, батюшка, раскрывай пошире кошель! Водилось в нем немало, да ведь и детишек не в малости. Эва, полный десяток!

Жизнь человеческая не беспредельна; живи, да не замай наследство. Когда распределял между дочками и сыновьями, под горячую руку любимые братнины Гостилицы на Григория и записал – как плату за отцовскую нелюбовь. Когда опамятовался: Боже! Боже! Войдя в законный возраст – ведь распродаст, растранжирит со своей неуемной швейцаркой!

Но устраивать между братьями передел – тоже дело несладкое…

Самый разумный из Разумовских – конечно, Андрей-дипломат. Можно сознаться в своей оплошности:

«Между имениями, распределенными вам, братьям, от меня в Великороссии достались Гостилицы нашему философу Григорию, слепому и влюбленному в швейцарку и Швейцарию. Сие имение отменно стоит уважения по красоте места, по выгодам его и по привязанности и уважению, которое имел брат покойный, дядя ваги, и я имею. Но наш шалопай всему сему цены не знает, и предается достойное в руки недостойные. Мне приходит на мысль передать сие и доставить тебе в твой удел, а ему отдать часть из твоих деревень…»

Как он был рад, что сын и невестка побывали в тех краях!

«Хорошо, что вы, осматривая Кронштадт и Петергоф, заглянули и в Гостилицы, которые вы видели с лучшею прикрасою, нежели я их оставил, ибо два пруда, которые все хвалят, я только велел делать, а сделанными не видал…»

Передел?

Какое же возмущение посыпалось на отца!

«Влюбленный Швейцар пишет ко мне с негодованием на мое молчание и за недавнее переведение на его имение денег. Виноват ли я и мои правители, что его нелегкая занесла в Швейцарию, что деньги наши в упадке и что он не получает определенной ему суммы наполовину?»

Он чувствовал, что теряет власть над детьми, но не хотел признаться в роковой роли своей новоявленной женушки. А братья писали сестрам, сестры писали братьям – и вот что выходило:

«Из всех семейных историй самая крупная это история Софьи. Она до того возмутительна, что у меня едва хватает духа говорить об ней… Никогда женщина эта не была наглее, бесстыднее и в более открытых отношениях к кое-кому (??), и никогда ее лучше не принимали, более не ласкали, усерднее за нею не ухаживали!»

Какая разница – Наталья, Елизавета, Анна…

А того не поймут отколовшиеся доченьки: как ему жить старым бобылем?..

Махнул он на все это заржавелой сабелькой и, оставив Софью Осиповну в Батурине, сбежал было в Петровское.

Но и там сыновние жалобы настигали. Теперь уже больше пугал Алексей, отринутый от камер-юнкерской службы и выше, в сенаторы или камергеры, пока не попавший; по доходившим до отца слухам, за связи с нарождавшимся в России масонством. Отсюда и последовавший вскоре развод с женой, и не совместные с таким молодым возрастом сетования:

«Все пути к достижению чести и похвалы молодому человеку закрыты, кроме одного: худые или хорошие свойства души в людях не уважаются, и поставляются в достоинство одни преимущества телесные. Вы представить себе не можете теперь, в каком развратном состоянии найдете двор по возвращении вашем в Петербург. Три фаворита вдруг сильны и велики; один другого давит и старается более возвыситься унижением своих соперников».

Ладно, сынок, посмотрим…

Москва, Москва!

Ей не до гетмана бывшего было. Другие дела умы занимали. Мало дворяне, мало знать – пиры да балы, балы да опять же пиры.

Кто и полушки в кармане не имел, все равно кричал:

– Едет, едет!

– Уже с последней станции!…

– …с заставы Серпуховской!…

Какие там гетманы! Москва в очередной раз разгулялась. Потому как очередным днем, по дороге к трону, остановился в Первопрестольной князь Потемкин-Таврический. Гордый князь Тавриды. Императрицу со всей ее свитой в гости к себе возил.

Чудеса были такие, что все ахали:

– По единому мановению руки!…

– …целые деревни обочь вставали, как из-под земли!…

– … по всему тракту сады возрастали!…

– …святые купола звоном к небу поднимались!…

– … ангелы с обочин дорог взлетали!…

– .. орлы под небеси песнь победную трубили!…

То ли были «екатерининские деревни», возраставшие как грибы за единую ночь, то ли не были – Москве все едино. Москва громче орлов трубила:

– Едет, едет!…

Сколь ни горд был всесильный князь Тавриды, но в первый же день навестил старого друга. Они обнялись истинно по-царски и засиделись же – царям на зависть. Каждый между тем думал: «Я-то еще ничего, а он совсем плох…»

Верно, хвори донимали графа Кирилла:

– Ноги сдают, голова долу клонится, рука, видишь сам, чарку не держит… Бабы, говоришь? Каки-ие бабы! И сожительницу свою толком не обслужишь… Полно, князь. Вот ты в прежнем фаворе!

– Полно, граф. Фавор не вечен, молодежь вокруг кобенится…

– А бывало-то, бывало!… Ночью карты, а днем бильярд – когда же спалось?

– Да-а, на Дунае-то!… Утром молдаванка, вечером турчанка, а на опохмелку хохлушку подавай. Хохлушки что галушки, духом единым сыть нагоняют. Правда, гетман?

– Хоть давно уже не гетман, а правда твоя, князь: хороши галушечки… бывали!

Посидели при домашней музыке, наскоро для друга Таврического на хорах собранной. А все равно разлюбезной. Под конец и охать перестали. Как помолодели.