Аркадий Савеличев - Последний гетман

Там в приемной, как где-нибудь в Академии, восседал в полудреме Михайло Ломоносов. Но ничего и после не узрел. Государыню не узнал. Да и мудрено! Не в царской короне, не в бриллиантах – в зеленом, Измайловского покроя мундире и с хлыстом в руке.

На поклон Ломоносова – а он кланялся во все стороны – сказала следовавшему за ней Кириллу Разумовскому:

– Приведите профессора в гостиную… как только переоденусь.

Переодевание затянулось, само собой, на добрый час.

Но ведь и самый длинный час имеет конец. Кирилл Разумовский умолял Государыню учинить аудиенцию наедине, ссылаясь на нелюдимый нрав профессора. Но когда тот вошел, расшаркался и предстал в ожидании царственной ручки, Елизавета Петровна не удержалась от похвалы:

– Нет, каков наш пиит! Хоть сейчас в камергеры! Профессор Ломоносов уже сбросил с себя дрему и ответствовал весьма смело:

– Благодарствую, ваше императорское величество, за фабрику цветных стекол, мозаику для царского портрета изготовляющую, но науки для – потребна химическая лаборатория, которой споспешествует и господин президент, его сиятельство…

– Как? – забавы ради перебила Государыня. – Вы в обоюдном заговоре?

– В обоюдном согласии, – с улыбкой поправил Кирилл Разумовский.

– А ты не перебивай господина профессора! – не заметила Елизавета Петровна, что перебивает-то сама. – Так о чем это мы?..

– О химической лаборатории, – не потерявшись в придворной перепалке, напомнил Ломоносов.

– Так за чем дело стало? Химичьте! – Кажется, и самой понравилось, что столь научно изъяснилась.

Не того мнения был профессор:

– Химичат, ваше императорское величество, несвойственные еще науки университетские студиозы, профессора же суть опыты наиважнейшие ставят. Не можно без хорошей лаборатории…

Государыня задумалась, не предлагая профессору сесть. Да разве знала она о его больных ногах? А если б и знала?.. Стоит вон перед ней гетман Малороссийский, выстаивает под нотацией великобрюхий фельдмаршал Апраксин, канцлер Бестужев опять же, иногда и первый камергер Алексей Разумовский, из вежливости тож. Не Государыне же перед ними вскакивать!

Что-то ее начинало сердить, а что – не могла понять. Причина сама собой явилась:

– И дорого стоить будет?

На все у профессора был готовый ответ:

– По смете, мною же исчисленной, строительство обойдется в 3244 рубля 15 копеек…

Настроение у Елизаветы Петровны могло меняться мгновенно.

– Вы слышали, господин президент? Дешевизна какая! Не тридцать, не двадцать копеек – всего пятнадцать! Может, и двенадцати хватит?

Ломоносов набычился и без того тяжелой, но еще и париком отягченной головой:

– У меня, ваше императорское величество, вышло пятнадцать…

Президент Академии дергал его за фалду камзола, давясь от смеха и нетерпения. Он-то понимал: только смех и может погасить гнев Государыни:

– Мы поторгуемся, ваше величество, авось и до семи копеек собьем…

– Торгуйтесь пока… мы вон еще и не обедали после такой знатной охоты. Вино-то, господин профессор, имеет отношение к химии?..

– Понеже перегонка, Петром Великим узаконенная и в рамки дозволенности введенная…

Уже решительно вмешался президент Академии:

– Мы с господином профессором обсудим сей предмет без утруждения вашего величества…

Она вздохнула с облегчением:

– Право дело, не утруждайте слабую женщину… Когда она маленько умаляла себя, это значило, что поднадоело о делах говорить. Президент дернул профессора за фалду, разворачивая лицом к дверям. Поклон следовало отдать, отступив немного от стола.

– Все пропало, а, ваше сиятельство? – в коридоре совсем стал заплетаться ногами профессор.

– Все прекрасно! – был самый легкомысленный ответ. – Хвала Господу, что вы не пустились в рассуждения о графе Воронцове…

Михаил Илларионович Воронцов, бывший в то время вице-канцлером, привез из Рима образцы итальянской мозаики. Что-то побудило его посвятить в это дело Ломоносова, тот со свойственной ему горячностью увлекся «стеклоделанием». Захотелось воспроизвести образцы. Но итальянцы предусмотрительно хранили секрет изготовления смальты, то есть непрозрачных цветных стекол. На Руси за войнами и неурядицами секреты их изготовления были давно утеряны. Но видел же Ломоносов, в юности своей посещая Киев, ту древнюю, «киевскую мусию» в сохранившихся соборах? Оказывается, и помнил. Расшевелил Воронцов юношеские впечатления, обет дал: воспроизвести! Ошалело ведь ко всякому делу подходил. Более четырех тысяч опытов поставил, прежде чем «выпек стеклышко». Даже добился рубинового стекла, окрашенного соединениями золота; его умели делать только древние ассирийцы, а больше никто. Но волосы Елизаветы Петровны разве не отливали золотом? Что за портрет без него!

Нет, правильно сделал президент Академии, утащив профессора в один боковой буфетец, где они и покончили с дельцем. Профессор Ломоносов мог сколько угодно хмуриться, не получив ясного ответа от Государыни, однако ж ее камергер не сомневался в успехе.

– За ваш успех, господин химик! – поднял бокал.

– За ваше старание, господин президент, ежели… Он не хотел слушать никаких возражений, а просто хорошо угостил своего профессора и отправил в Петербург с камердинером.

Пора было возвращаться к придворным обязанностям. Чего доброго, с собаками начнут искать. С охоты возвернулись, собачий запал еще не вышел.

Он пошел на стук ножей и вилок. И неожиданно столкнулся с Великой Княгиней. Она, как всегда, была скромна, тиха и скрытна. Ручку подала по-дружески, но спросила с подвохом:- Как, опять меня бросаете? Ради какой-то Малороссии?

Он никому не объявлял о своем отъезде – объявилось само собой.

– Великая Княгиня…

– Екатерина Алексеевна.

– Да, Екатерина Алексеевна. Давно не встречались, отвык.

– Плохо, ясновельможный гетман. Не находите? Сплетнями он был полон по уши, бередить живую рану не хотел, но все же предложил:

– У меня трое по гетманским лавкам, сейчас четвертый куренок… или курочка… проклюнется – не хотите взаймы?

Такие отношения были почти невозможны, но они же существовали. Екатерина без тени обиды ответила:

– Благодарствую за предложение. Но, сама с этим делом управлюсь…

– «России пожеланный наследник» – будет?

– Бог даст…

Разговор заходил слишком далеко, а Екатерина умела все сводить к житейским будням.

– Я видела, вы спровадили пиита в Петербург. Опять ода?

– Стишки! Лишь стишки вечерние. Изволите послушать?

– С удовольствием изволяю.

Она до сих пор иногда странно переиначивала русские слова. Как-никак немка.

– Не воспринимайте только всерьез, Екатерина Алексеевна… Какой я декламатор? Суть передаю, не больше…