Аркадий Савеличев - Последний гетман

Но это станет известно только на следующее утро, когда Кирилл возвратится в Петербург. Пока у братьев шел чуть ли не научный спор. Благо, что слуга трех… нет, теперь уже четырех господ… был к тому же и президентом Академии наук. Он кое-что помнил из разговоров с несговорчивым профессором Михаилом Ломоносовым:

– Флюиды! Наука немецкая о том оповещает. Вот ты сидишь в Гостилицах, а я, к примеру, на Мойке – далеко? Далече, изволь понимать, хитромудрый брат. Чего ж я шкурой своей хохлацкой ощущаю тебя?

– Э-э!… – ничего всерьез не воспринимал брат. – Да потому, что шкура-то именно хохлацкая. У нее нюх особый…

– Флюиды!

– Растолстел ты, вот с чего твои немецкие флюиды. Что сие? Фьють! – дунул с ладони старший брат, будто нюхательный табак сметая.

– Тебя не переспоришь. А я вот вздрогнул, когда Екатеринушка Алехана с его пьяной братией в конвоиры изгнанному муженьку снаряжала. Право!

– Как не вздрогнуть при Екатеринушке, когда ты на нее уж сколько годков любвеобильно посматриваешь? Очнись, младшенький!

– Очнулся и тогда, после дрожаний. Говорила Екатеринушка одно, Алехан же чуял совсем другое. Мне, к примеру, она не могла такое поручение дать, в столь щекотливом деле на Алехана со компанией положилась… Ей-богу, чую: в Ропше нечто нехорошее происходит! Не смейся, старшенький. Екатеринушка не так проста, как нам представляется. Не ужиться ей с двумя-то здравствующими Императорами. Что с того, что один в Шлиссельбурге, другой в Ропше?

Алексей долго молчал, позванивая ногтем по своему любимому, по-петровски плоскому бокалу. В постоянных битвах с этими бокалами постарело его лицо, но ум не постарел. Ум давал дельный совет:

– Чем толковать о непонятных каких-то флюидах, ты поскорей отделайся от петербургских да дворцовых дел – и кати в свою Малороссию! Я-то в случае чего отсижусь в Гостилицах, по старости меня не тронут, а тебя могут…

– Могут, в том-то и беда! Утром опять буду просить Екатеринушку, чтоб уволила от главнокомандования. Мое ли дело!

– Истинно, не твое, Кирилл. Другие времена, другой фавор. Не путайся ты под царскими ножками. Пущай, Орловы правят… и творят, что им эти самые флюиды повелевают… Пожил я предовольно при дворе… нафлюидился! Давай выпьем, спать пора.

– Пора. Мне с утра к Государыне скакать самым скорым ходом.

Братья в последний раз бокалами позвонили и под этот умиротворяющий перезвон разошлись по своим спальням. Кирилл денщику наказал, чтоб с первой зарей поднимал…

Екатерина была не в духе и после ничего не значащих приветствий сказала с откровенностью:

– Кирилл Григорьевич, у меня плохое настроение… предчувствия, и все такое. Вы единственный, кто это поймет. Приходите вечером, до всенощной. Тогда и поговорим.

Кирилл поклонился, сожалея, что зря пришел. Дела? Вот они – дела!

Сразу за дверями наткнулся на своего бывшего секретаря, который поспешал с секретарскими бумагами – но уже к Императрице. Судьба!

– Григорий Николаевич, было ли сегодня письмо из Ропши?

– Н-не было, Кирилл Григорьевич, – смутился тот от столь странного вопроса. – Стоит ли беспокойства?..

– Верно, Григорий Николаевич, не стоит, – замял разговор, пропуская кабинет-секретаря к заветным дверям.

Они обращались друг с другом по-прежнему, без титулов, но ничего прежнего не было. Теплов прошел за белую, в золотых разводах дверь, Разумовский сошел на крыльцо, бормоча:

– Флюиды, да, флюиды…

Караульные офицеры отдали честь, подскочил денщик, чтоб подсадить в карету, но он не спешил садиться, знаком показав, чтоб карета попросту следовала за ним. Моцион, известный денщикам. Граф не хочет дальше толстеть, дело благое.

Но дело и мыслительное. Он, пожалуй, догадывался о причине плохого настроения Государыни. От супруга и недавнего Императора каждое утро поступали подробные доклады. Не сам он, конечно, писал – Алексей Орлов корябал строчки. Как вот намедни:

«Мы, теперь по отпуск сего письма и со всею командою благополучны, только урод наш занемог и схватила ево нечастная колика, и я опасен штоб он севоднишную ночь не умер, а больше опасаюсь, штоб не ожил. Первая опасность для того што он все здор говорит и нам ето несколько весело, а другая опасность, што он действительно для нас всех опасен для тово што он иногда так отзывается хотя в прежнем состоянии быть…»

Прежнее-то состояние – император всея Руси?!

Экие мысли!

Екатерина не чуралась показывать Кириллу Разумовскому сии безграмотные рапорты. Вот пойми женщин: при ней были такие головы, как Воронцов, канцлер, и Панин, воспитатель наследника Павла. Вызволенный из ссылки Бестужев, по дряхлости на канцлерство обратно не возвращенный, тоже был при Государевом совете, однако же гетман Разумовский?.. Умная Екатерина знала, что он хитрить-финтить не будет. И однако ж сегодня не удостоила разговором?

– Флюиды… – бормотал Кирилл, следуя по набережной впереди кареты.

Проще говоря – предчувствие, не оставлявшее и Екатерину. Весь вопрос: ее ли к чему-то такому неизбежному подталкивали эти безграмотные писульки – она ли мысли подобные навевала в башку Алехана?..

Побывав в гарнизонном штабе, в одном из пехотных полков, заехав по пути в Академию и подняв там неурочную суматоху, Разумовский возвратился в свой дворец на Мойке и заперся в кабинете. Напрасно за дверями Екатерина Ивановна Психею из себя изображала: он на ее раздражительные крики не отвечал. Беда в том, что и напиться-то было нельзя: опять ведь во дворец, теперь для явных разговоров. Так и просидел бездумно до урочного часа, повторяя, как заклятие:

– Флюиды… черт их побери!…

Но черт не побрал навеянное флюидами предчувствие. Когда Разумовский, намеренно задолго пред всенощной, куда Екатерина собиралась пойти – за какие ж грехи молиться?! – через приемную прошел в рабочий кабинет, почти тотчас же в сопровождении кабинет-секретаря Теплова проследовал гонец-рейтар и после поклона извинительно гаркнул:

– Приказано лично! Я исполняю, ваше величество!… Екатерина с какою-то брезгливостью взяла засургученный пакет и махнула, чтоб уходили. Рейтар с удовольствием попер к двери, за ним Теплов и Разумовский, но последнего остановили:

– Останьтесь, Кирилл Григорьевич.

Чтоб не мешать, он присел поодаль. Екатерина долгую минуту смотрела на неряшливо запечатанный пакет, потом все же вскрыла острым костяным ножичком. По мере чтения лицо ее дурнело, бледнело и теряло всякие краски. От растерянности, видно, Разумовский не подавал голоса и вообще делал вид, что ничего не замечает.

Сколько она просидела над письмом и сколько мыслей пронеслось в его голове?..

– О письме никому – но прочитайте. Странное дело, он почти дословно знал, что там будет…