Аркадий Савеличев - Последний гетман

«Матушка, милосердная Государыня… как мне изъяснить, описать, что случилось; не поверишь верному своему рабу; но как перед Богом скажу истину. Матушка!… Готов идти на смерть; но сам не знаю, как эта беда случилась. Погибли мы, когда ты не помилуешь. Матушка - его нет на свете. Но никто сего не думал, и как нам задумать поднять руки на Государя… Но Государыня, совершилась беда. Он заспорил за столом с князем Федором Барятинским: не успели мы разнять, а его уже не стало. Сами не помним, что делали; но все до единаго виноваты, достойны, казни. Помилуй меня, хоть для брата. Повинную тебе принес, и разыскивать нечего. Прости или прикажи скорее окончить. Свет не мил; прогневали тебя и погубили души навек. По смерть ваш верный раб Алексей Орлов».

Екатерина Дашкова по-свойски впорхнула в кабинет и, видя Государыню в страшном смятении, опустилась перед ней на колени, обнимая. Та подняла глаза и отстраненно сказала:

– Он умер.

Разумовский еще до вторжения Дашковой успел вернуть письмо на стол и теперь лишь спросил:

– Мне прикажете удалиться? Екатерина слабо отмахнулась.

Он выплел. Сигнальный колокольчик уже звал кабинет-секретаря, Григорий Теплов летел сломя голову. Разговаривать ему с бывшим начальством было некогда. Да и к чему? Разумовский знал, что в самые ближайшие часы выйдет Государственный Манифест… и что он будет совсем другого рода, нежели в безграмотном рапорте Алексея Орлова.

С некоторой похвальбой своей проницательности читал:

«Бывший Император Петр Третий, обыкновенным и прежде часто случавшимся ему припадком геморроидальным, впал в прежестокую колику… Чего ради не презирая долгу нашего христианского и заповеди святой, которою мы, одолжены к соблюдению жизни ближняго своего, тот час повелели отправить к нему все, что потребно было к предупреждению следств, из того приключения опасных в здравии его, и к скорому вспоможению врачеванием…»

Не заезжая на Мойку, погнал лошадей в Гостилицы, бормоча в темноте кареты все то же:

– Да-а, флюиды… судьба!…

А какова могла быть иная судьба в компании Алеха-на, который серебряные монеты одной ладонью сплющивал в лепехи?..

Флюиды из Петербурга в Ропшу донесли невысказанные, тайные мысли Екатерины, как-никак венчанной супруги Петра Федоровича… Земля ему пухом и отпущение грехов. Так думал Кирилл Разумовский. Да после и брат Алексей то же самое сказал:

– Не судите – да не судимы будете. Мы-то с тобой грехи отпущающе – отпустит ли молва людская? Помянем раба Божьего Петра!

Помянули по-христиански, а как же иначе?

«Сие приключилось», как тогда говорили, в воскресенье 7 июля, а в ночь на понедельник тело Петра Федоровича перевезли в Александро-Невскую лавру. Обрядили усопшего как подобает: в светло-голубой мундир голштинских драгун. Не преминули и самих голштинцев пригласить, даже прощеного старика Миниха, который верой-правдой, до последнего служил усопшему.

Государыня была великодушна, простила. Может, и печалился старик, что ни регалий, ни орденов не было при покойнике. Но и так велика честь: хоронили по всем православным канонам. Даже народ допустили ко гробу. Хотя дежурные офицеры слишком уж торопили, окриками подхлестывали народ, который при виде мертвеца в страхе перекликался:

– Ужасть какой!…

– Шея-то чегой-то шарфом замотана?

– Душили, никак…

– Сама-то, небось, не придет?..

– Злодейство истинное…

Хотела быть на погребении супруга и Екатерина Алексеевна. Дело столь опасное, разговоры на улицах столь откровенные, что Сенат по сему поводу собрался. Престол был еще непрочен, стоило ли раздражать народ? Сенат в полном составе в покои Государыни вступил, с просьбой, «чтобы Ее Величество шествие свое в невский монастырь к телу бывшего Императора Петра Третьего отложить изволила». Через президента Академии наук, в академической же типографии, такое же слезное прошение. В ответ согласие Государыни на просьбу… Тем самым погребение низводилось до похорон частного лица. Ничего не выражали лица сенаторов, только слезную покорность. Екатерина редко поднимала глаза; лишь один взгляд заставил ее взметнуться – граф Кирила! Самый молодой, только что назначенный сенатор явно не соглашался со стариками. Одному ему понятным кивком Екатерина ответила: да, ты прав…

И вот вопреки решению Сената к монастырскому зданию подъехала траурная императорская карета. Государыня без всякой свиты, в сопровождении лишь одной фрейлины. Черное платье, вуаль, строгость и величие во всем облике; так перед самым выносом гроба и прошла в покои, поклонилась телу мужа.

Та же фрейлина, без всякого придворного парада, вывела обратно и усадила в карету. Императрица в бесстрашном одиночестве проехала сквозь молчавшую толпу. Перед глазами мелькнул креповый бант на зеленом мундире графа Разумовского, дальше кони рванули крупной, размашистой рысью.

Куда она спешила? К кому?..

Седьмой день Григорий Орлов полеживал на диванах, хотя потертая в походе на Петергоф нога давно зажила. Но ему нравилось положение болящего, он прилюдно требовал к себе внимания. Как же, главный герой переворота!…

– Ревлюции! – на свой французский лад поправляла неотступно крутившаяся в покоях графиня Дашкова. -

Спор за тело и душу Екатерины велся непрестанный. И – только третий спорщик, Кирилл Разумовский, молча и насупленно посматривал со стороны. Он чаял и вовсе не появляться во дворце, но как можно? Под его командой состоял весь петербургский гарнизон, включая Выборг и окрестности. Императрица все еще не находила верного командующего. При таком-то сонме сенаторов, генералов и фельдмаршалов! Вот поди ж ты…

Казалось бы, не хочешь старого – назначь молодого. Фавор в трудах ратных добывается. Если граф Разумовский бежал от ратной славы, так и фавора сторонится. И не только потому, что отец одиннадцати деток – знал свое место: возле трона, но не в сердце сидящей на троне женщины… Впрочем, сидела-то она больше в мягком и удобном кресле, за письменным столом; окружающие лишь мешали. Кабинет-секретарь Теплов назойливо подсовывал бумаги; слуга четырех господ, то бишь граф Разумовский, затаенными вздохами отвлекал, а друг Гриша придворные манеры путал с манерами казарменными. Он считал себя уже мужем Императрицы, следовательно, Государем при Государыне. В словах и изъяснениях не считал нужным и скрываться. В офицерском кружке, за пирушкой, то и дело слетало с красивых, мужественных губ: «Катеринушка», «Катя» и даже – «моя немочка». Был Орлов из немецких колонистов Адлеров – знатность для русских князей и графьев сомнительная, но вот поди ж ты – угоден, даже слишком угоден Императрице! Открыто намекал: пора ему уже быть и законным Императором. В кружке офицеров, участвовавших в заговоре против Петра Третьего, назревал новый заговор; сговаривались решительно, убеждая прежде всего самих себя: «Господа, пора нам, офицерам гвардии, собраться всем и просить Ее Величество, чтоб она изволила сии побуждения рассеять…»