Аркадий Савеличев - Последний гетман

У него тоже где-то была в изголовье сабля, он рукой туда прянул, нашаривая, но остановил знакомый голос:

– Ваше сиятельство, графинюшка прибыть изволили. Истинное наваждение.

Пожалуй, и очнулся как от сабли. Любимый денщик стоял.

– Ты, Микола? Какая графиня?

– Екатерина Ивановна, изволю напомнить.

– Ага! Ступай. Нет, погоди!

От всей этой возни Ганна тоже проснулась, мышкой забилась глубже в ковер, но детский писк ее пробуждение выдавал.

– Микола, я в пять минут соберусь, а ты быстро запряги легкую бричку и отвези вот этих, – указал на попискивающий ковер, – куда скажут. Да один! Без кучера. Понял меня?

В знак полнейшего понимания денщик склонил голову, отводя взгляд от подковерного писка.

– Теперь – аллюр три креста!

Денщик галопом умчался исполнять поручение… А Кирилл Григорьевич, помаленьку отходя и снова становясь хозяином гетманского подворья, быстро оделся и уже захолодавшими руками обнял все, что шевелилось и попискивало под ковром.

– Ганна, тебя доставят к свекрови или к Будоляхе, куда скажешь. Вот теперь я истинно дурень! Не ругай меня. Мы еще свидимся.

Он шел от палатки на свет пылавшего всеми плошками дворца, а навстречу ему мчалась, словно колесница, разъездная коляска, Микола стоя правил конем. Поднял праву руку в приветствии, а Кирилл поспешил к парадному подъезду. И как раз вовремя: успел подать руку выходящей из кареты Екатерине Ивановне.

– Как доехали? Деток не растеряли по дороге?

– Доехали, и все, – был ответ. – Детки в соседней карете просыпаются. Мадам Женевьева! – не почувствовав и поцелуя, помчалась к задней карете. – Потише там, не мешки с овсом!…

Деток было немного. Старшие сыновья, уже отселенные в свой пансионат, оставались в Петербурге, старшая дочь вышла замуж – много ли в детской карете? Он бродил вдоль карет и повозок, так и не сосчитав свою домашнюю наличность. Все своим чередом. Не царское это дело – деток считать. И не гетманское, пожалуй…

Он оглянулся в сторону палатки, оттуда к противоположным воротам тенью вылетела ночная коляска. Под ослепительным жаром многочисленных масляных плошек – кто мог видеть быструю тень? Только он один. С покорным вздохом.

Истинно, покоряйся судьбе…

Истерики и скандалы, как петербургский туман, нахлынули на осенний, сразу потемневший берег Сейма. Вот ведь природа – чувствует! Если графинюшка, вместо утреннего поцелуя, кричит: «А, конфеденциаль? Шашни?» – жди дневных туч. И набегали с северного берега Сейма, словно он нашептывал что-то графинюшке. А может, и какие другие берега сплетничали. Дело-то какое благое – пошептать на ушко нервной хозяюшке. Мало ли что, да мало ли как – мужики, они все такие, милая графинюшка… Ой, лихо их бери! И лихо брало, доставало, хоть жили на разных этажах огромного нового дворца. Для семейной благости – так надо бы потеснее строиться. Какой-нибудь казачке в маленькой мазанке – много ли по углам нашепчешься? Казаку – разве на особливых диванах отоспишься? Поневоле пойдешь под женский бочок! А то выдумали отде-ельные спальни… Особли-ивые кабинеты… Ну, и особьтесь, господа хорошие.

Даже удивительно, сколь много при таком местопребывании дел делалось. Секретаря Соседкина поминутно зов слуги настигал:

– Сиятельство требует!

А он не требовал – просил:

– Аристофан Меркурьевич, уставы? Московский? Петербургский? Не помешает и какой-нибудь берлинский.

– Не помешает, Кирилл Григорьевич, – соглашался вездесущий секретарь, которого арест Хорвата оставил совершенно без дел.

Плохо ли, хорошо ли теперь колонистам-сербам, но ими чиновники занимались. Куда и кому пошло награбленное Хорватом добро – дальше перестань копаться, все равно не докопаешься. Хорвата арестовали, имущество его конфисковали – ищи себе новое занятие. Нашел его сам Кирилл Григорьевич Разумовский, кроме всего прочего еще и куратор Петербургского университета, а секретарь прыгай на побегушках. Такое надумать в Богом забытом Батурине – ой-ей-ей!…

Речь шла ни больше ни меньше как об университете.

Да! Малороссийский гетманский университет!

Мысль о том возникла еще при Государыне Елизавете Петровне. У президента Академии наук – не только академики под рукой, но и академический университет, и университетская же гимназия. Сладка слава? Да уж послаще какой-нибудь хохлацкой вишенки. Когда он впервые сунулся к Елизавете Петровне с такой мыслью, она истинно по-бабьи заохала:

– Окстись, граф Кирила! Дел у тебя мало? Лучше любовку заведи.

Завел не завел, а частенько дразнил:

– Уж как хотите, добрейшая моя Государыня, а я готовлю к переезду в Батурин с десяток молодых адъюнктов, женатых, чтоб они осели покрепче вместе со своими…

– …бабами, милейший граф Кирила? Ну, хват у тебя братец! – кивала она старшему, Алексею.

Тому что университет, что добрая вечерняя посиделка – все едино. Под локоток младшего брата и сам локотком Елизаветушку донимает. Для разнообразия-то ой как хорошо!

Вот и выходило, что под смешечки-усмешечки дело-то помаленьку подвигалось. Дворец в Батурине строился с таким умыслом, что одно крыло подпадало под университетские апартаменты, на первое время, а там кто запретит наособь еще одно здание отгрохать? В ретивый замысел был вовлечен и тогдашний секретарь Григорий Теплов. Тоже амбиция: ему место ректора готовилось. Он рьяно взялся за дело, которое упрощалось с открытием Московского университета. Во-первых, поближе к Батурину, – да и опыт накапливался. Факультеты и кафедры сличались уже не с Петербургским – именно с Московским университетом. Многих мысль-то эта заразила, а уж Михаилу Ломоносова так просто в восторг привела. Он при встречах говаривал:

– Господин президент, не забудьте меня пригласить. Я еще тряхну старой гривой!

Почему бы не тряхнуть: в планах и такое было – приглашать заезжих профессоров. Петр Великий отправлял отроков в Киев и Чернигов, чтоб «научались там книжному и печатному делу особливо», а таких, как Феофан Прокопович, к себе в Петербург тянул. Почему не явиться и обратному течению?

Начали сочинять проект еще за год до смерти Елизаветы Петровны – как чувствовали перемены… Разговоров хватало. Теплов больше тянул на университет Берлинский, в котором и он сам, и Кирилл учились, сам же граф, особенно после разговоров с Ломоносовым, больше тяготел к системе Московского, только что открытого университета. Но как бы то ни было, сговорились, проект сочинили на славу. В Батуринском гетманском университете предполагалось преподавать:

– языки латинский, греческий и французский;

– латинское красноречие;

– логику;

– философию;

– права натуральные;