Дмитрий Мережковский - Реформы и реформаторы

Но о каком конце идет речь? С одной стороны, тут очевидно восприятие Петербурга как города-призрака, города-миража, которому самой судьбой предначертано «быть пусту» (слухи о подобном предсказании, упоминаемом Мережковским, восходят к 20-м годам XVIII в.). С другой стороны, для писателя Петербург еще и символ яростного столкновения старого и нового; новый город символизирует собой конец старого мира, который многими героями его романа воспринимается как катастрофа, своего рода порожденный Антихристом Апокалипсис.

В романе Мережковского борьба старого и нового постоянно идет в душах героев – и в душе царевича Алексея, и в душе Тихона. И эта борьба ломает, коверкает их судьбы, заставляет страдать и метаться. И тут надо сказать, что писатель очень тонко почувствовал одну из особенностей эпохи радикальных реформ. Исследователи, изучавшие процессы модернизации в странах третьего мира в ХХ в., обратили внимание на то, что в период радикальных преобразований, в особенности проводимых ускоренными темпами, резко возрастает число психических заболеваний и самоубийств среди населения. И это легко объяснимо: на глазах людей стремительно меняется окружающий мир с его привычной системой ценностей, привычной структурой общества, привычными социальными связями, привычными способами взаимодействия человека с окружающими и даже с привычными повседневными делами. Адаптироваться к новому миру, найти в нем свое место и заново организовать свою среду обитания удается далеко не каждому, и особенно это трудно людям с традиционным сознанием.

В такие периоды в обществе усиливаются мистические настроения, люди еще больше, чем прежде, начинают верить в чудеса, предсказания, в судьбу, в действие потусторонних сил, а потому невероятную популярность приобретают разного рода колдуны, гадалки, хироманты, астрологи, чревовещатели и пр. В сознании многих элементы старого и нового уживаются самым причудливым образом, образуя странную и, как правило, лишенную целостности картину мира.

Подобный результат «ускоренного просвещения» точно показан Мережковским в образе Михаила Аврамова, который, «как бы раз навсегда изумленный, сбитый с толку слишком внезапным переходом от Псалтыри и Часослова к басням Овидия и Вергилия… уже не мог прийти в себя». Этот эффект «разорванного сознания» в результате деятельности царя-преобразователя будет сказываться в России еще долго. И не только в сознании отдельных людей, но и в самой жизни будут соседствовать вещи, казалось бы, несовместимые. Так, рационалистическая философия будет уживаться с легкомысленным и вычурным искусством барокко, а образованный русский барин, проводящий свой досуг за чтением сочинений Вольтера, будет одновременно владельцем крепостного гарема.

Что же касается Петербурга, то это «страшный город» еще и потому, что, по словам одного из лучших его знатоков, историка Н. П. Анциферова, это «город на костях человеческих». Вольно или невольно в своей знаменитой книге «Душа Петербурга» (1922) он повторил слова из дневника фрейлины Арнгейм, приведенного в романе Мережковского: «Воистину, этот противоестественный город, страшный Парадиз, как называет его царь, основан на костях человеческих!» В дневнике фрейлины отражены и сведения о «сотне тысяч переселенцев, которых сгоняли сюда силою, как скот, со всех концов России», которым «стоило жизни» строительство крепости на острове Веселом (Заячьем).

По-видимому, Мережковский читал неоднократно издававшиеся в конце XIXв. «Записки» датского посланника в Петербурге Юст Юля, сообщавшего о 40 тысячах человек, погибших при строительстве Кронштадта, и 60 тысячах человек, погибших при строительстве Петропавловской крепости, и попросту сложил цифры. Подобные же сведения можно было найти и в свидетельствах других иностранных путешественников XVIIIв., которые, скорее всего, Мережковскому были неизвестны [94]. В наше время считается, что «есть факты и соображения, которые говорят как за, так и против утверждений об огромной смертности работных людей в Петербурге». Однако в конечном счете, зная данные о числе людей, ежегодно прибывавших на петербургские стройки, можно сказать, что «при такой массе строителей за 15 лет смерть 100 тысяч человек кажется невероятной» [95]. Примечательно, что в высказываниях Петра I о жертвах, принесенных на алтарь реформ, вновь возникает тема школы. Обращаясь к Т. Н. Стрешневу с просьбой прислать новых работников, царь писал: «Понеже при сей школе много учеников умирает, того для не добро голову чесать, когда зубы выломаны из гребня» [96].

Итак, опора на насилие и сохранение крепостничества была сознательным выбором царя Петра, и именно поэтому мы говорим о нереализованной физической возможности отменить крепостное право. Однако некоторые исследователи утверждают, что без крепостного права Петру I вообще не удалось бы осуществить свои преобразования, требовавшие мобилизации сотен тысяч людей в армию, на заводы и стройки. Доля истины в этих рассуждениях, безусловно, есть. Но тут следует говорить о крепостничестве расширительно, как о существовавшей в России того времени социальной системе, в рамках которой ни у одной из групп населения фактически не было никаких гражданских прав, а все подданные рассматривались как рабы государства. Только в этих условиях можно было согнать десятки тысяч людей сперва на строительство флота в Воронеже, а затем на возведение новой столицы, одновременно царским повелением перемещая туда на постоянное жительство сотни семей.

Необходимо отметить, что все эти мобилизации (за исключением рекрутских наборов) в наименьшей степени касались помещичьих крестьян, которые к тому же составляли относительно незначительную часть податного населения страны. Между тем ликвидация крепостного права как права помещиков (причем не закрепленного в законодательстве) на владение крепостными душами могла иметь важные социальные, политические и экономические последствия.

Одним из важнейших противоречий итогов Петровских реформ стало то, что, создавая государство, в котором все социальные слои были несвободны и зависимы от властей, Петр I одновременно подготовил почву для формирования сословий европейского типа , т. е. наделенных не только обязанностями, но также правами и привилегиями. В первую очередь это относится, конечно же, к дворянству. О возникновении высшего сословия как единой социальной группы только и можно говорить применительно к петровскому времени. Не случайно именно тогда начинаются и поиски слова, которым можно было бы эту группу назвать. И далеко не сразу начали использовать слово «дворянство», первоначально это сословие называли иноземным словом «шляхетство». И именно отсутствие в русском языке собственного слова лучше всего показывает отсутствие и самого явления, которым оно обозначалось.