Вячеслав Шишков - Угрюм-река

Тетка Иринья и старушонки, ни слова не поняв в проповеди, все-таки из приличия стали лить слезу. Нина слушала одним ухом – ее раздражали крики за окном. Кэтти благоговейно посмаркивалась в раздушенный платочек. Пристав пучил глаза и задыхался. Мистер Кук, сглатывая слюну, ощупывал в кармане спички и сигару. Отец же Александр все говорил и говорил.

Но вот толпа у дверей вдруг посунулась носами: пять теноров, две октавы и восемь басов таранами перли обратно на клирос. Сразу запахло сивухой. Басы взглянули на дьякона, дьякон на них, басы вызывающе прикрикнули, прикрикнул и дьякон.

И вот – «многолетие». Все встрепенулись, насторожили слух. Молотобойцы с кузнецами громко откашлялись.

Священник повернулся к народу и, воздев перед собою позлащенный крест, замер в ожидании. Дьякон встал лицом к нему. Их разделял широкий подсвечник, уставленный горящими свечами.

Дьякон чуть откинул голову, повел плечами и начал «многолетие» всему царствующему дому. Хор грянул дружно и свирепо. Отец Александр осенял народ на три стороны крестом.

Дьякон откинул голову покруче, переступил на правую ногу, опять повел плечами и, подняв голос на два тона выше, заорал «многолетие» правительствующему синклиту, военачальникам, градоначальникам и всему христолюбивому воинству. Заглушая густой рев, хор хватил надсадисто и сильно. Отец Александр вновь стал осенять народ крестом. Дьякон с затаенной злобой взглянул на клирос. Весь хор ответил ему наглым победным взором.

Глаза, шея и все лицо дьякона налились кровью, он отступил на шаг, выпятил живот, поднял плечи и, нарушая благолепный чин, в забывчивости подбоченился.

– Строительнице до-о-ма сего, болярыне Нине Яковлевне Гро-о-мо-вой... – грозно зарычал он, как двадцать львов, и пламя многочисленных свечей, будто желтые цветы под ветром, дрогнуло, склонилось долу. Дьякон привстал на цыпочки, весь от натуги затрясся, и устрашающая пасть его разверзалась, как смертоносное хайло царь-пушки. Слова вырывались из огнедышащей груди его подобно лаве. – И всем православным христи-а-а-нам!.. мно-о-га-я!! ле-е-е-та-а-а!!!

При возгласе «многая» – все до единой свечи, отчаянно взвильнув огнями, враз потухли. Последнее же слово взорвалось, как гром. В рамах звякнули стекла. Дьякон взмахнул локтями и, выпустив весь воздух, сразу осел, стал тоньше. Оглушенная толпа, скованная удивленным страхом, открыла рот. Два голоштанника-парнишки шлепнулись на пол мягкими задами и заплакали. Мистер Кук зажал ладонями уши и присел. На клиросе ответный хор гремел на все лады «многая лета», но его никто не слышал – все стояли как в параличе, оглохли. Неистовый бас дьякона сотряс воздух и за стенами школы: вся улица вплотную прихлынула к окнам, ломилась в запертую дверь, кричала:

– Пустите послушать! Эй, хозяевы!..

Отец Александр только тут пришел в себя; с мистическим трепетом глядя на живого, каким-то чудом не умершего от разрыва сердца дьякона, он, пропустив все сроки, с не подобающей ему поспешностью стал осенять народ крестом. Первым ко кресту приложился отец дьякон. Батюшка шепнул ему:

– Феноменально! В Исаакиевский собор тебя, в столицу, Ферапонт. Спасибо!

За дьяконом стала подходить к кресту вся знать.

С клироса под руки вели в больницу главного баса, рябого штукатура Абрама Бухова. Через лишнее усердие он во время «многолетия» с таким азартом разинул пасть, что вывернул скулы, а в глотке хряпнуло. Рот его широко раскрыт и не затворялся. Из вытаращенных глаз – слезы. Он тужился сказать: «за веру, братцы, пострадал», но вместо слов – животный мык.

Именитые гости пошли завтракать к хозяйке. Огромный дьякон Ферапонт в центре – на голову выше всех. Шел вперевалку, как медведь. Не остывшее от напряжения лицо его медно-красно, правый глаз полузакрыт; широкий, как у щуки, рот странно искривлен.

Чрез готовую к скандалу слободскую улицу компания гостей шествовала безмолвно, торопливо... Любопытствующая ватага молотобойцев с кузнецами, обгоняя гостей, отвесила дьякону уважительный поклон. Дьякон по-военному приложил два пальца к широкополой шляпе и густо кашлянул: «Ка-хы!» Кузнецы скрылись в переулок, подмастерья повернули обратно, вновь сорвали картузы с голов, опять отвесили дьякону поклон. «К-ха!» – кашлянул дьякон и отплюнулся.

Гостей встречала у крыльца шустрая горничная Настя.

А там, у школы, зеваки все еще ожидали обеда с угощением. И хоть бы хны, хоть бы по стакашку! Зеваки брюзжали.

Филька Шкворень после отъезда Прохора сразу соскочил с зарубки. Половину «зажатого» самородка он тайно продал Наденьке, половину Иннокентию Филатычу. На нем красного атласа рубаха, желтые шелковые штанищи, лакированные сапоги, на голове три шляпы, вложенные одна в другую: соломенная, серая и плюшевая черная. Под глазами фонари: побольше, с прозеленью – синий и поменьше – кровяной.

– Громовы! Князья, цари! – шумел он. – Вам для народа водки жаль? Эй, мелюзга, людишки-комаришки, айда за мной!

Он волочил по пыльной дороге десятисаженную веревку, на нее нанизано множество «мерзавчиков», соток, сороковок казенного вина.

– Три ведра, как одна копейка. Айда за мной в прохладно место! Закусок сюда, сыру сюда, окороков! Я люблю людишек.

Гремучее чудище, играя на солнце стеклянной чешуей, брекочет и вьется, как невиданный дракон. Толпа взрослых и ребят со льстивым хохотком и прибаутками весело шагает в ногу с загулявшим Филькой Шкворнем.

– Кровососы!! – потрясает каторжник кулаками, и его белые лайковые перчатки трещат по швам. – Чьим хребтом они денежки-то зашибают? Нашим. Так или не так, шпана?

– Так, Филипп Самсоныч, правильно, – сглатывая слюни, гнусит толпа.

– Врешь, Громов! – грозится забулдыга. – Думаешь, мне денег жаль? Я жизнь свою не жалею, а деньги – тьфу! – Он сорвал с себя золотые новые часы, грохнул их оземь и с яростью раздробил ударом каблука. – На, на...

Толпа ахнула, пала в пыль и возле часов – в драку.

– Стой, дурачки! Да оторвись моя башка с плеч! Все наше будет, все... – орал Филька Шкворень.

Иннокентий Филатыч через всю Сибирь экономии ради ехал в третьем классе и целую неделю пил горькую с земляком-кожевенником. Прохор же пьянствовал с соседом по купе, московским купцом Скоробогатовым. Купца в Москве вывели под ручки два его приказчика и усадили в фаэтон. А Прохор пригласил в свое двухместное купе Иннокентия Филатыча. От непробудного пьянства старик опух и перестал узнавать людей. Даже так: все незнакомые люди казались ему близкими друзьями. Такое помрачение ума впервые обнаружилось в Перми. Выпил в буфете, вошел в вагон:

– Ба! Василь Иваныч!.. Вася! Милай... – и бросился с объятиями к зобастой попадье, ехавшей на операцию в Москву.