Вячеслав Шишков - Угрюм-река

– Урра! – И шапки черными птицами полетели вверх. – Урра! Значит, ребята, пьем.

Работа закончена. Довольно. В кварцевых породах тоже оказалось жильное золото. Участок золотоносный. Все – как именинники...

Вечер ложился темный. Комар от холода исчез. Сетки с лиц долой. Люди стали людьми. Рты кривились в благодушных улыбках, глаза щурились на бочонок с вином. Развели костер. Острый нож перерезал оленю горло. Покорный олень вздрогнул и упал. Левая нога его, как бы отлягиваясь от небытия, била копытом воздух. Предсмертная слеза в глазах. Дедка Нил, взглянув на мясника с окровавленным ножом, что-то вспомнил тяжелое, вздохнул. Оленю вспороли брюхо. Олень лежал теперь смирно, как золото в земле.

На душе Прохора золотые горы: и давят, и звучат, и шепчут о волшебных замках. Тяжело душе человеческой и радостно.

Все выпили по три стопки крепкого вина. Тяжесть ушла с сердца Прохора во мрак. Мрак креп кругом, но пламя огромного костра упругими взмахами опаляло его, гнало прочь. Золотоискатели разулись, вонючие портянки сушатся на палках возле огонька. И всюду мерещится всем золото. Кончик острого носа дедки Нила и бельмо блестят золотым отливом. Вино в стакашках – золотое. Рабочим жарко. Иные сбросили рубахи. Загорелое тело в лучах костра как золото. И вскоре в темном небе блеснул золотой песок Млечного Пути. А дед Нил, попыхивая трубкой, повел таежные свои золотые сказы:

– На моих памятях было. Вернулся солдат с войны, Пётра Малышев, и сел на свою заимку у Ярого озера в тайге. Осень стояла. Пошел Петра Малышев гусей промышлять на озере. Стая плавала. Хлоп-хлоп! Стая взнялась – и в облака. Два гуся пали. А третий взлетит да сядет, взлетит да сядет. «Что за чудо, – думает Петра Малышев, – обранить я его не мог; этот гусь в стороне был, дробь не могла его стегнуть». И стал он этого гуся добывать. Ухлопал, выловил, а в зобу у гуся фунта два золота наглотано, оттого и сила в крыльях ослабела. И догадался Петра Малышев, что озеро его и вся земля кругом золотая: гуси все лето паслись тут, значит, золотых зерен наглотались тут же. И закипело дело. Через три года Петра Малышев в миллионах ходил. А на пятый год Богу душу отдал без покаяния: медведь задрал.

Оленье мясо упрело в котелках. Варево густое, с янтарным золотым жирком. Пар валил вкусный. Вино булькает и булькает в стакашки. Мрак грузнел, падал на огонь. Костер перестал пылать, сел на жар. Меж углей текли-переливались раскаленные червонцы, сотни, тысячи, миллионы миллионов. Прохор подсчитывал призрачные барыши. Думы его большие и широкие. Но кругом мрак, и нет нигде просвета: черно кругом.

– Ванька! – командует великий «чертознай»; он помолодел на десятки лет, с румяного древнего лица сползли морщины, лишь бельмастый глаз по-прежнему угрюм и стар. – Ванька! Не видишь, что ли?.. Костер на жар сел. Подживи огонь!

Щуплый фельдшер Панфил Иванович Носков быстро ослаб с вина. Ему всего тридцать с небольшим, но он лыс, озлоблен, жалок. Синенький на вате пиджачишко замазан глиной и всякой дрянью, вытянутые в коленях брючки лоснятся и все в заплатах. От него пахнет на версту аптекой. Он выпил еще одну ошеломившую его стопку водки, стал, как мартышка, кувыркаться через голову, петь песни и плясать. Потом, неизвестно для чего, покрасил дегтем свои рыжие усы. Все засмеялись, он заплакал.

– Черти, черти, черти! – кричал он и делал страшные глаза. – У меня, может быть, матери сроду не было. Ни отца, ни матери! Я подкидыш. Дайте мне, черти, кусочек матери, дайте мне какой-нибудь уют. Мучительно!.. Мучительно жить так... Тьфу на вас, черти!..

У него дрожали мокрые от дегтя усы, дрожал щетинистый подбородок, градом сыпались слезы. Он кашлял, бил себя в грудь, чихал, сморкался в чью-то грязную портянку.

– Я никого не боюсь! Никого не боюсь! Ни Громова, ни царя, ни Бога. А вот смерти боюсь, бабушки с косой...

Лопотал костер. Слышно, как конь Прохора хрупает овес. Где-то филин ухнул и захохотал.

– А вот, братцы, стория... Ну истинная быль, – прохрипел молчаливый верзила Филька Шкворень и пощупал притаившийся в кармане золотой комок. – Брел я как-то по непролазной трещобе, по тайге. То есть прямо скажу, собака не проскочит. Вот чаща! И натакался я на два мертвых тела. Душина, как от стервы, как от падали. Я нос зажал, подошел. Змея черная пырсь от них да виль-виль в трещобу. По спине у меня мороз. Окстился, передернул плечами, гляжу: оба мертвых тела ликом низ, быдто землю нюхают. Голова у одного напополам топором распластана, у другого дыра в виске – пуля до смерти поцеловала. Эге! Да ведь это Тришка Мокроус, усищи – во! Хищник он был. И намыли они золота пуда полтора с другим бродяжкой, у которого башка разрублена. И вышли вдвоем в путь-дорогу. При мне было дело, при моей, значит, бытности. Раскинул я умом, – ну, значит, ясно, не надо и к ворожее ходить. Значит, было так. Заблудились они, жрать нечего, отощали. У Мокроуса топоришко, он и замыслил убить во сне товарища, золотом завладеть и человечинкой отъесться. Вот ладно. Разрубил приятелю башку и только хотел освежевать, а ему пуля вот в это место – хлоп! Вышел лиходей чалдон из чащи с ружьецом, взял золотишко и – домой. Вот как должно быть дело. Золото, оно – ого! – грех в нем.

– Неужели человеческое мясо едят? – спросил студент. Он лежал на животе, записывал в книжку таежные рассказы.

– Едят, дружок, едят.

– И ты ел?

– Кто, я? – И огромный Филька Шкворень встал, как крокодил, на четыре лапы. – Было дело, ел. Человечинка сладимая, как сахар.

Все сплюнули. Стали укладываться спать. Шкворень сказал:

– Правильно говорится: «Золото мыть – голосом выть».

Костер угас, храп по тайге и черная, как сажа, темень.

Шмыгали во мраке неумытики. Осторожно, крадучись потрескивала тьма. С гольцов, из падей могильный холод плыл. А там, на речке, и совсем близко – стон, шорох, шепот, ребячий плач. Прохор дремлет чутко, в один глаз. «Надо зарядить ружье, надо зарядить ружье». Но лень пошевелиться. Треск рядом. Всхрапнули, затопали в испуге кони. Прохор быстро встал. Тихо. Отяжелевшая голова все еще в дреме. «Надо подживить костер». Он бросил целую охапку сушняка. Хвои сразу вспыхнули, огонь с шумом разъял мрак. Студент Образцов завизжал в бреду. Филька Шкворень, открыв бородатую пасть, с присвистом похрапывал. Вдруг черная собачка деловито обежала вокруг спящих, тявкнула на Прохора и невидимкой скрылась. Первый камень бухнул в пламя.

– Ребята! Вставай! Вставай! – заорал Прохор с звериным страхом в сердце.

Люди повскакали с мест, пялили незрячие глаза, пошатывались, силясь пробудиться.

Второй камень хватил фельдшера в темя. Спящий фельдшер вскочил на ноги, крутнулся волчком и замертво упал.

Третий камень ударил Прохора в плечо.