Вячеслав Шишков - Угрюм-река

– Что, что?.. – Прохор поймал шмеля и оторвал ему голову.

– Работали бы дружно, душа в душу. Ни страха, ничего. Королями царствовали бы с тобой. И... шире дорогу!!

– Ни-ког-да! – Прохор с силой швырнул карандаш и встал. Волк тоже вскочил. – Оставь меня... Прошу... Прошу, – в спазме припадка прохрипел Прохор.

У пристава упало сердце. Он взмахнул рукой и, трусливо отступая к двери, никак не мог засунуть платок в карман; яростный взгляд Прохора вышвырнул врага из башни вон.

Было воскресенье. Андрей Андреич Протасов захворал. В сущности, хворь небольшая – болела голова, градусник показывал тридцать семь и три. Как жаль, что фельдшер уехал в разведку с Прохором. Доктора же в резиденции не было; как ни настаивала Нина, Прохор не желал: «Мы с тобой здоровы, а для рабочих и коновала за глаза».

Катерина Львовна одна к Протасову заходить стеснялась. Пришли вдвоем с Ниной. Анжелика, впуская их, поджала губки и с раздражением сказала:

– Андрей Андреич больны.

Протасов в меховой тужурке сидел за столом в кабинете и штудировал историю Французской революции; он подчеркивал абзацы, делал из книги выписки.

При появлении женщин он быстро встал, извинился за костюм. Катерина Львовна подала ему букет садовых цветов, Нина же быстро пришпилила к его тужурке бутон комнатной розы.

– Мне больше к лицу шипы, чем розы, – попытался он сострить; он всегда чувствовал себя неловко в женском обществе.

– Почему вы, Андрей Андреич, такой дикий? – спросила Нина. – Вот я вам невесту привела.

Катерина Львовна закатила глазки, замахала надушенными ручками.

– Ах, Нина! Ты всегда меня введешь в конфуз!..

– Ага, ага! – засмеялся Протасов. – Вы не отпираетесь? Значит, что? Значит, вы действительно невеста?

– Ах, что вы, что вы! – испугалась Катерина Львовна, окидывая стены ищущим взглядом.

– Что, зеркальце? Извольте. – Андрей Андреич выхватил из письменного стола маленькое зеркало и ловко подсунул ей.

– Нет, нет, что вы, – смутилась Кэтти и, схватившись за прическу, тотчас же влипла в зеркало.

Протасов приказал Анжелике подать кофе.

Кэтти была очаровательна: она блистала зрелой молодостью, розово-смуглым цветом щек, взбитыми в высокую прическу черными, с блеском, волосами. У ней темные глаза, строгие прямые губы, тонкий нос. Если б не холодность общего выражения сухощавого лица, ее можно бы счесть красивой. Протасов прозвал ее «Кармен». Она недоумевала – похвала это или порицание, и, когда он так называл ее, она всегда вопросительно улыбалась.

За кофе завязался обычный интеллигентский разговор с горячими спорами, словесной пикировкой. Говорили о Толстом, о Достоевском. Нина ставила неразрешимые вопросы: почему, мол, в жизни царит власть зла, почему зимой не расцветают на лугах цветы, или, безответно и наивно, она ударялась в надоедные мечты о «мировой скорби».

Протасов только лишь набрал в грудь воздуху, чтоб опрокинуть на Нину свой обычный скепсис, как Кэтти наморщила с горбинкой нос, заглянула в сумочку, сказала: «Ах!» – и, отбежав к окну, громко расчихалась.

Инженер Протасов, быстро оценив ее смущенье, тотчас же подал ей выхваченный из комода носовой платок.

– Мерси... – Щеки ее покрылись краской. – Ах, какой вы!.. Какой вы...

– Что?

– Замечательный!

Инженер Протасов поерошил стриженные под бобрик свои волосы, улыбнулся и проговорил:

– От наших ветреных разговоров вы, кажется, получили насморк.

Глаза Нины тоже улыбались, но от их улыбки шел испытующий отчужденный холодок.

– Что вы читаете, Протасов? – пересев на диван, вздохнула она.

– Историю Французской революции.

– Вот охота! – прищурившись, небрежно бросила Нина.

– Отчего ж? В прошлом есть семя будущего. – И Протасов сел. – Зады повторять не вредно.

– Я ненавижу революцию, – все еще красная от происшедшей неловкости, отозвалась Кэтти. Голос ее – низкое контральто – звучал твердо, мужественно.

– Я тоже. Я ее боюсь, – сказала Нина и закинула ногу на ногу. – Вы такой образованный, чуткий, – неужели вы хоть сколько-нибудь сочувствуете революционерам?

Протасов откинул голову, подумал, сказал:

– Простите, Нина Яковлевна... Давайте без допросов. А ежели хотите – да, я в неизбежность революции верю, жду ее и знаю, что она придет.

– Не думаю... Не думаю... – раздумчиво сказала Нина.

– А вы подумайте!

– Пожалуйста, без колкостей.

– Это не колкость, это дружеский совет. А что ж, в сущности, что же ее бояться, этой самой революции? Честный человек должен ее приветствовать, а не бояться. – Протасов вопросительно прищурился на Нину и покачивался в кресле. – Хотя вы и являетесь нашим идейным, или, вернее, нашим классовым врагом...

– Ах, вот как? Вашим?!

– Виноват. Не нашим, а моим, моим идейным врагом – ведь я ни к какой революционной организации не принадлежу и могу говорить только от себя...

– Простите, Протасов... Ваше вступление очень длинно. Вы лучше скажите, в чем же будет заключаться наша революция, наша, наша, революция дикого народа, ожесточенного, пьяного?.. Как она будет происходить?

– Примерно так же, как и во Франции. Вы читали?

– Да. – Нина размахивала сумочкой, как маятником, и от нечего делать следила за ее движением. Но сердце ее начинало вскипать.

– Был такой мыслитель, кажется – Маколей, – начал Протасов. – Да, да, Маколей. Так вот, он сравнивал свободу с таинственной феей, которая являлась на землю в страшном виде восстаний, революций, мятежей. Тот, кто не обманулся внешним видом феи, кто обласкал ее, для того она превращалась в прекрасную женщину, полную справедливого гнева к поработителям и милости к угнетенным. А вступивших с ней в борьбу она бросала на гибель.

– Утопия, утопия, утопия! – кричала Нина. Сумочка вырвалась из рук ее и, описав дугу, ударилась в печку, – посыпались пуховочки, притирочки, платочки, шпильки. – Никакой революции у нас не будет, не может быть.

Протасов, кряхтя, подбирал рассыпавшиеся по полу вещички.

– Вы, Нина Яковлевна, совершенно слепы к настоящему, к тому, что в России происходит... Еще раз простите меня за резкость.

– Ничего, ничего, пожалуйста! – Обиженная Нина по-сердитому засмеялась, вдруг стала серьезной, кашлянула и, охорашиваясь в зеркальце, сказала: – Я не верю в революцию, не верю в ее плодотворность для народа. Я признаю только эволюционное развитие общества. Возьмем хотя бы век Екатерины. Разве это не...

– Да, да, – перебил ее инженер Протасов и вновь схватился за виски: в голове шумело. – В спорах всегда ссылаются, в особенности женщины, на либеральных государей восемнадцатого века, на Фридриха II, на Иосифа II, на «золотой» век Екатерины. Но... эти правители никогда не были искренни в своих реформах: они, ловко пользуясь философскими современными им доктринами, всегда утверждали в своих государствах деспотизм.