Вячеслав Шишков - Угрюм-река

– Во-первых, я уж не так молод: мне сорок восьмой год, – улыбнулся, блестя крупным, начисто выбритым черепом, чернобровый, с юными бледно-розовыми щеками доктор. – А во-вторых, я, как психиатр, должен вам, простите, разъяснить, что так называемая свобода воли – это иллюзорность, это лишь субъективно-психологическое понятие.

– Как так?

– Да уж поверьте! – И психиатр с многоумных высот специальных своих знаний глуповато посмотрел на священника, как на простофилю. – Во-первых, представление о свободе воли ограничивается самой физиологией головного мозга, как субстрата душевной деятельности! Во-вторых, от нашего сознания скрыты все истинные мотивы и весь механизм процесса, который...

Нина ничего не понимала. Ей становилось скучно от этой ученой болтовни.

– Да и вообще, – перебил психиатра инженер Протасов, – ваши мысли, Александр Кузьмич, теперь чрезвычайно устарели. Они, может быть, когда-нибудь и имели свой резон д'этр [10], а теперь они, поверьте, никому не нужны.

Разговор иссяк. Вогнанный в краску священник в раздражении поводил бровями и чуть улыбался.

Вошел домашний врач в дымчатых очках, показал психиатру ведомость со странной резолюцией Прохора Петровича.

– Можно больного посмотреть? – спросил психиатр, раскланялся с Ниной и направился вместе с доктором в кабинет хозяина.

Скрылся в свою комнату и священник. Гости тоже разошлись.

– Нина Яковлевна, дорогая моя, близкий друг мой, – тихо, как тень, подошел к ней взволнованный Протасов. – Чрез три дня, как вы знаете, я должен уехать. Мне это очень тяжело.

Нина низко опустила голову и, вытянув белые оголенные руки, обвила ими колени. Стального цвета бархат ее платья лежал печальными складками. Грустно поник на ее плече цветок пахучего ириса.

– Я еще раз хочу позвать тебя с собой, Нина, – едва сдерживая гнетущее чувство тоски, произнес Протасов и взял Нину за руку. В ее глазах мелькнула радость, но тотчас же померкла. – Можешь ты быть моей женой?

Нина продолжала сидеть молча. Она чуть поводила плечами. Ее подбородок вплотную прижался к прерывисто дышащей груди. Пальцы подергивались. Усыпанный алмазами большой изумруд в кольце сиял под снопами электрического света. Ей было стыдно глядеть в глаза Протасову. Тот заметил это и тоже опустил глаза.

– Я жду ответа, – склонив голову, каким-то обреченным, с трагической ноткой голосом проговорил Протасов.

Изумруд в кольце мигнул огнями и погас. Пространство пропало. Воздух отвердел.

– Нет, Андрей, – через силу сказала Нина.

После крепкого сна Прохор Петрович, подогнув под себя левую ногу, сидел в кабинете у стола, читал книгу, крутил на пальце чуб.

– А, здравствуйте! Вы – лечить меня? Вот и отлично. Вы пьете? Давайте выпьем. Этот не дает, мой-то, Ипполит-то... Как вас зовут?

– Доктор медицины Апперцепциус, Адольф Генрихович.

Широкоплечий, в белой фланелевой паре, психиатр заглянул в книгу:

– Ага! Гоголь? «Вий»? Бросьте эту ерунду. Лучше возьмите, ну, скажем, «Старосветских помещиков». Пить нельзя... Ерунда!.. Завтра исследую. Вы – здоровяк. А просто поддались. Нельзя быть женщиной. Надо душевный иммунитет... Морфий к черту, кокаин к черту. Пусть бродяги нюхают.

Прохор проглотил накатившуюся слюну, улыбнулся виновато.

– А я все-таки, доктор, болен. Навязчивые идеи, что ли... Как это по-вашему? Черного человека сегодня видел. Вон там, возле камина, раза три.

– Чем занимались?

– Ведомости вот эти самые просматривал. Часов пять подряд.

– Ага, понятно. Закон контраста. Об этом законе еще Аристотель говорил. Если я буду пучить глаза не пять часов, а только пять минут на белую бумагу, а потом переведу взгляд на изразцы, на потолок, – обязательно черное увижу. Закон контраста. Ерунда.

– Значит, коньячку хлопнуть можно? Стаканчик... – опять сглотнул слюну Прохор.

– Нет, нельзя. – Психиатр внимательно перечитывал на ведомостях резолюции Прохора Петровича. Его взгляд споткнулся, как на зарубке, на подчеркнутой синим карандашом фамилии «Юрий Клоунов». Он спросил: – Ну, а, скажем, клоуна вы не видели сегодня?

Прохор ткнул в психиатра пальцем и, радостно захохотав, крикнул:

– Видел! Ей-Богу, видел!.. Голубого... Да ведь я с ним знаком. От Чинизелли. Мы с ним в прошлом году в Питере у Палкина кутнули. Но как же вы... – Психиатр в упор, не улыбаясь, смотрел ему в глаза. Прохор смутился. Робко спросил: – Откуда вы знаете про клоуна?

– Очень просто... Закон ассоциации. Негативчики. А вот – Синильга? Что это за птица?

– Да просто так... Чепуха, – опять смутился Прохор и почему-то взглянул под стол. – В юности еще... Шаманка. Гроб ее встретил.

– Так-с, так-с. Негативчики, позитивчики.

– Какие негативчики?

Психиатр, глядя ему в глаза своими серыми глазами, поводил возле его носа вправо-влево пальцем и строго сказал:

– Никаких иллюзий, никаких иллюзий. Это я – врач. Да, да! Перед вами врач, а не черт, а не дьявол, не Синильга. Возьмите себя в руки. Ну-с!

Прохор сдвинул брови. Оба смотрели друг другу в глаза, пытались запугать один другого. У Прохора задрожал язык, и левое веко чуть закрылось.

– Я никого не боюсь. – Прохор крутнул усы и вновь заглянул под стол. – Но слушайте, Адольф Генрихович!.. – И глаза Прохора забегали с предмета на предмет. – Меня крайне удивляет подобный метод исследования сумасшедшего. Простите, вы не коновал?

– Дорогой Прохор Петрович, – взял его за руку психиатр. – Какой же вы, к черту, сумасшедший? Вы ж совершенно нормально рассуждаете. Вы гениальнейший человек.

Прохор вырвал свою руку из руки психиатра, встал, распрямился, подбоченился.

– Очень жаль, доктор, что вы не были на моем юбилее. Очень жаль... – И важно сел.

– Ну, а зачем вы к пустынникам ходили?

– Да по глупости, – завилял глазами Прохор. – Хотел... Да я и сам не знаю, чего хотел. Тяжело было. С женой как-то всё, с рабочими. С финансами у меня плоховато. От меня скрывают, но я вижу сам... Ну а что ж все-таки означают эти ваши негативчики?

– Вы в естественных науках что-нибудь маракуете?

– Да, кое-что читал, – с запинкой ответил Прохор.

– Ну вот-с, – затянулся психиатр папироской и уселся поудобнее. – Центральная нервная система, в том числе и главным образом серое корковое вещество головного мозга, содержит миллиард двести миллионов нервных клеток и пять миллиардов нервных волокон. Вот вам деятельные элементы, если хотите – негативы. В них отпечатки впечатлений, библиотека памяти. Понимаете меня?

– Конечно, понимаю. И очень внимательно слушаю вас.

– Великолепно. Весьма рад. – Психиатр сделал себе в книжечке отметку. – Они, эти отпечатки, эти негативчики, молчат до тех пор, пока связанный с ними психический процесс не поднялся выше порога сознания. Тогда начинается оживление памяти, разные Анфисы, Синильги. Вообще – мир ложных представлений. Это я приблизительно говорю, в грубой форме, для наглядности. Что же касается...