Вячеслав Шишков - Угрюм-река

У желтолицего месяца обвисли концы губ, улыбка прокисла, свет стал жалким.

– Ха, Нина... Какая-то Нина, проститутка, божья коровка. Я не верю ей. Я предупреждал несколько раз. Ну, что ж мне делать? Погибнуть самому?.. Но мне себя не жаль, жаль дела. И – быть по сему!..

Прохор шагнул к выходу, изо всех сил приподнял дверь за ручку, чтоб уничтожить скрип, и неслышно вышел в коридор. Прокрался пять шагов, сел на пол, разулся, пошел дальше. Стены коридора дышали на него сонным холодом. Каждое окно, выходящее в лунную ночь, билось, как сердце, ритмично, подпрыгивало в такт шагов Прохора. От стен шли какие-то «чертовы» токи.

Прохор пощупал карман. Бритва на месте. Враждебные токи, вибрации, плясы электронов кружились, плотнели возле входа в покои хозяйки. Потоки одуряющих волн опутали Прохора, влекли его к себе, за собою, в себя, манили в ту половину, где Нина. Он шел и не шел, он спал и не спал. Если внезапно топнуть на Прохора, если крикнуть «стой!» – он со страху упал бы, может быть, умер бы от разрыва сердца. Он был вне воли, не свой, он как лунатик...

Каждый мускул, каждый нерв Прохора подсознательно насторожен до предела. А в помраченную мысль вплеталась бессмыслица: «Врут, что Савоська жив, я Савоську убил ударом камня по башке». Прохор ощутил во рту пряный привкус крови: «Я привык... Убивать не страшно. Все зависит от цели. Если нужно – убью. Человек – животное. Мне не жаль ни одного человека в мире. И себя не жаль».

Прохор прошел столовую, прошел гостиную, миновал будуар, двигался, подобно слепцу, чрез тьму вечную. Он шел и не шел, он спал и не спал.

И вдруг ударило ему в душу, в густую тьму сознания великой силы пламя, очень похожее на стихийный пожар тайги. Прохор-слепец, под ударом огня, мгновенно прозрел и мгновенно вновь ослеп: столь ярко показалось ему тихое сиянье – в мышиный глазок – хвостика лампады.

Кровать и кроватка. Дыханье ребенка спокойно. Нянька дышала вприхлюпку, с бредом. Прохор весь сразу расслаб. «Комната Верочки». Снял со стула какую-то вещь, кажется, туфельки дочки, и сел, вытянув вдоль колен руки.

«Боже мой! Комната Верочки. Но как же я мог перепутать?» Он пучил глаза, пробуждался. Руки дрожали. Николай-чудотворец грозил ему с образа очень строго: «Уходи, наглец, уходи!»

– Кто тут?

– Я, няня, – расслабленным шепотом ответил Прохор и почувствовал – по щекам ручейки. – Я, няня, сейчас уйду... Я к Верочке. Показалось, что она заплакала...

– Нет, барин... Она не плачет. Это попритчилось вам. Она, ангел Божий, спит.

– Да, да... Мне показалось, что плачет она. – И, не утирая слез, а только поскуливая, Прохор тихо вышел.

Шел коридором. Озирался, как вор... Вложил руку в карман. Бритвы не было.

Прошел к себе, дал свет, отворил шкаф и отпрыгнул: из шкафа выскочил бородатый Ибрагим и тоже отпрыгнул в ничто.

– Фу, черт побери!.. – плюнул Прохор. – Себя боюсь. – И плотно захлопнул дверцу зеркального шкафа. Вновь отразился в плоскости зеркала. – Да, такой же бородач, как и черкес. Надо сбрить бороду. Да, да.

Выпил микстуру и лег. Все дрожало в нем и куда-то неслось.

Быстро вскочил, отыскал припечатанный сургучной печатью пакет, вынул записку. Строчки были как кровь:

«Поступаю в полном сознании. Похоронить по-православному. Мой гроб и гроб жены рядом. Гроб Верочки наверху».

Прохор Петрович взмотнул головой, весь сжался, весь сморщился и застонал, как заплакал:

– Нина... Жестокая Нина!.. Неужели не жаль тебе Прохора?

К знаменитому селу Разбой со всех сторон подъезжали на подводах, подплывали на плотах, на саликах громовские, получившие расчет землекопы, лесорубы, приискатели.

На одной из отставших подвод ехали пятеро: Филька Шкворень, его дружок, недавно бежавший с каторги, – Ванька Ражий и другие. Вдруг высыпала из тайги ватага с ружьями.

– Ребята, стой! Дело есть! – крикнул бородатый из ватаги.

– Ибрагимова шайка, матушки! – испугался мужик, хозяин лошаденки. Он соскочил с телеги и, пригнувшись, словно спасаясь от пули, бросился в лесок. А Филька Шкворень схватил топор.

– Эй, дядя! Воротись! – кричали из ватаги. – Мы своих не забижаем...

Филька Шкворень бросил топор и, взмигивая вывороченными красными веками, во всю бородатую рожу улыбался разбойникам. Хозяин лошаденки остановился и, выглядывая из чащи леса, не знал, что делать.

– Деньги есть, молодцы? – спросил кривоногий коротыш Пехтерь в рысьей с наушниками шапке и строго повел белыми глазами по телеге. Филька Шкворень опять схватился за топор, устрашающе заорал:

– Есть, да не про вашу честь! – и обложил ватагу матом.

– Да нам и не надо ваших денег, – загалдели из ватаги в три голоса. – Мы вам сами хотели дать, ежели...

– Берегите полюбовницам своим. – Филька Шкворень спрыгнул с телеги, пощупал на груди под рубахой кисет с золотыми самородками и сильными движениями стал разминать уставшее в дороге тело.

– Нет ли табачку, папиросок, братцы? – спросил, ухмыляясь по-медвежьи, страшный видом Пехтерь. – Давно не куривал хорошего табачку.

– Ха, папиросок!.. – с пренебрежительной гордостью буркнул Филька Шкворень. – Ванька, брось им из моего мешка коробку самолучших сигар со стеклышком.

Все уселись на луговину. Повалили из бородатых ртов ароматные дымочки. Облако кусучих комаров отлетело прочь.

– Богато живете, – сказал, затягиваясь сигарой, черноусый разбойник-парень с черной челкой из-под шляпы.

– Живем не скудно, – сплюнул сквозь зубы Филька и скомандовал: – Ванька, самолучшего коньяку «три звездочки»! Ребята, у кого нож повострей? Кроши на закуску аглицкую колбасу.

Пехтерь вытащил кривой свой нож:

– Ну, в таком разе – со свиданьицем! – И бутылка коньяку заходила из рук в руки.

– А где ваш набольший атаман? – спросил Филька Шкворень, чавкая лошадиными зубами кусок сухой, как палка, колбасы.

– Далече, – нехотя и не сразу ответил Пехтерь, вздохнув. – А вот, ребята, до вас дело: возьмите с собой наших двоих, они бывшие громовские, только беспачпортные. Авось проскочат с вами.

– Которые? – пощупал волчьими глазами Филька Шкворень всю шайку.

– А вон с краешку двое: Евдокимов да... Стращалка-прокурат.

– Отчего не взять? Возьмем.

– Что, коньячку больше нет? – с задором подмигнул Пехтерь белым глазом.

– Господского нет, «трех звездочек», – проглотил слюни Филька. – А есть бутылочка заграничного, синенького. Эй, Ванька! Матросский коньяк «две косточки»!..

Ванька Ражий, ухмыляясь во все свое корявое лицо, вытащил из мешка бутылку денатурату с надписью «ЯД», с мертвой головой и двумя перекрещенными под нею костями. Все захохотали. Пехтерь первый отпил из бутылки глотка три, сгреб себя за бороду, судорожно затряс башкой и брезгливо сплюнул. Опять все захохотали и тоже сплюнули.