Дмитрий Мережковский - 14 декабря

– Ну, полно, Каховский! Дело еще не проиграно, успех возможен…

– Возможен? В том-то и подлость, что возможен, возможен успех! Но нельзя терять ни минуты – поздно будет. Ради Бога, помогите, Голицын, скажите им… что они делают! Что они делают!.. Да нет, и вы, и вы с ними! Вы все вместе, а я…

Губы его задрожали, лицо сморщилось, как у маленьких детей, готовых расплакаться. Он опустился на каменный выступ решетки, согнулся, уперся локтями в колени и стиснул голову руками с глухим рыданием:

– Один! Один! Один!

И, глядя на него, Голицын понял, что если есть между ними человек, готовый погубить душу свою за общее дело, то это – он, Каховский; понял также, что помочь ему, утешить его нельзя никакими словами. Молча наклонился, обнял его и поцеловал.

– Господа, ступайте скорее! Оболенский выбран диктатором; сейчас военный совет, – объявил Пущин так спокойно, как будто они были не на площади, а за чайным столом у Рылеева.

Оболенскому навязали диктаторство почти насильно. Старший адъютант гвардейской пехоты, один из трех членов Верховной Думы Тайного Общества, он больше, чем кто-либо, имел право быть диктатором. Но если никто не хотел начальствовать, то он – меньше всех. Долго отказывался, но, видя, что решительный отказ может погубить все дело, – наконец, согласился и решил собрать «военный совет».

Совет собирали и все не могли собрать. Шли и по дороге останавливались, как-будто о чем-то задумавшись, все в той же чаре недвижности.

– Почему мы стоим, Оболенский? Чего ждем? – спросил Голицын, подойдя к столу, в середине каре, под знаменем.

– А что же нам делать? – ответил Оболенский вяло и нехотя, как будто о другом думая.

– Как что? В атаку идти.

– Нет, воля ваша, Голицын, я в атаку не пойду. Все дело испортим: вынудим благоприятные полки к действию против себя. Только о том, ведь, и просят, чтобы подождали до ночи. «Продержитесь, говорят, до ночи, и мы все, поодиночке, перейдем на вашу сторону». Да у нас и войска мало – силы слишком неравные.

– А народ? Весь народ с нами, дайте ему только оружие.

– Избави Бог! Дай им оружие – сами будем не рады: свалка пойдет, резня, грабеж; прольется кровь неповинная.

– «Должно избегать кровопролития всячески и следовать самыми законными средствами», – напомнил кто-то слова Трубецкого, диктатора.

– Ну, а если расстреляют до ночи? – сказал Голицын.

– Не расстреляют: у них сейчас и зарядов нет, – возразил Оболенский все так же вяло и нехотя.

– Заряды подвезти недолго.

– Все равно, не посмеют: духу не хватит.

– А если хватит?

Оболенский ничего не ответил, и Голицын понял, что говорить бесполезно.

– Смотрите, смотрите, – закричал Михаил Бестужев, – батарею двинули!

Батальон лейб-гвардии Преображенского полка, стоявший впереди остальных полков, расступился на обе стороны: в пустое пространство выкатились три орудия и, снявшись с передков, обратились дулами прямо на мятежников.

Бестужев вскочил на стол, чтобы лучше видеть.

– А вот и заряды! Сейчас заряжать будут! – опять закричал он и соскочил со стола, размахивая саблей. – Вот когда надо в атаку идти и захватить орудия!

Орудия стояли менее чем в ста шагах, под прикрытием взвода кавалергардов, с командиром, подполковником Анненковым, членом Тайного Общества. Только добежать и захватить.

Все обернулись к Оболенскому, ожидая команды. Но он стоял все так же молча, не двигаясь, потупив глаза, как будто ничего не видел и не слышал.

Голицын схватил его за руку.

– Оболенский, что же вы?

– А что?

– Да разве не видите? Пушки под носом, сейчас стрелять будут.

– Не будут. Я же вам говорю: не посмеют.

Злость взяла Голицына.

– Сумасшедший! Сумасшедший! Что вы делаете!

– Успокойтесь, Голицын. Я знаю, что делаю. Пусть начинают, а мы – потом. Так надо.

– Почему надо? Да говорите же! Что вы мямлите, черт бы вас побрал! – закричал Голицын в бешенстве.

– Послушайте, Голицын, – проговорил Оболенский, все еще не поднимая глаз. – Сейчас вместе умрем. Не сердитесь же, голубчик, что не умею сказать. Я ведь и сам не знаю, а только так надо, иначе нельзя, если мы с Ним…

– С кем?

– Его забыли? – поднял глаза Оболенский с тихой улыбкой, а Голицын глаза опустил.

Внезапная боль, как острый нож, пронзила сердце его. Все та же боль, тот же вопрос, но уже обращенный к Другому: «С Ним или против Него?» Всю жизнь только и думал о том, чтобы в такую минуту, как эта, быть с Ним; и вот наступила минута, а он и забыл о Нем.

– Ничего, Голицын, все будет ладно, все будет ладно, – проговорил Оболенский. – Христос с вами! Христос с нами со всеми! Может быть, мы и не с Ним, да уж Он-то наверное с нами! А насчет атаки, – прибавил, помолчав, – небось, ужо пойдем в штыки, не струсим, еще посмотрим, чья возьмет!.. Ну, а теперь пора и на фронт: ведь, какой ни на есть, а все же диктатор! – рассмеялся он весело и побежал, махая саблей. И все – за ним.

Добежав до фронта, увидели скачущего со стороны батареи генерала Сухозанета. Подскакав к цепи стрелков, он крикнул им что-то, указывая туда, где стоял государь, и они пропустили его.

– Ребята! – заговорил Сухозанет, подъехав к самому фронту московцев. – Пушки перед вами. Но государь милостив, жалеет вас, и если вы сейчас положите оружие…

– Сухозанет, где же конституция? – закричали ему из каре.

– Я прислан с пощадою, а не для переговоров…

– Так убирайся к черту!

– И пришли кого-нибудь почище твоего!

– Коли его, ребята, бей!

– Не троньте подлеца, он пули не стоит!

– В последний раз говорю: положите ружья, а то палить будем!

– Пали! – закричали все с непристойным ругательством.

Сухозанет, дав шпоры лошади, повернул ее, поднял в галоп – толпа отшатнулась – он выскочил. По нем сделали залп, но он уже мчался назад, к батарее, только белые перья с шляпного султана посыпались.

И Голицын увидел с восторгом, что Оболенский тоже выстрелил.

Вдруг, на левом фланге батареи, появился всадник на белом коне – государь. Он подскакал к Сухозанету, наклонился к нему и сказал что-то на ухо.

Наступила тишина, и слышно было, как Сухозанет скомандовал:

– Батарея, орудья заряжай! С зарядом-жай!

– Ура, Константин! – закричали мятежники неистово. В белесоватых сумерках затеплились, рядом с медными жерлами пушек, красные звездочки фитилей курящихся. Голицын смотрел прямо на них – прямо в глаза смерти, – и старые слова звучали для него по-новому:

«С нами Бог! С нами Бог! Нет, Каховский неправ: будет революция в России, да еще такая, какой мир не видал!»

«Ежели сейчас не положат оружия, велю стрелять», – сказал государь, посылая Сухозанета к бунтовщикам.

– Ну, что, как? – спросил его, когда тот вернулся.