Софья Могилевская - Крепостные королевны

Ульяша уезжала из Пухова счастливой: теперь-то она и поест вволю, и поспит вволю, и нагуляется сколько душе угодно. А то все каша да каша с конопляным маслом. Либо уха из карасей. Уж наестся она подовых пирогов! И с груздями! И с капустой! И с требухой! Наестся досыта, до отвала. Никто ее попрекать не станет толщиной. И слава тебе, создатель, музыке, танцам, манерам обучать не будут. Не услышит она более голоса этой треклятой Матренки…

Прощаясь с подругами, прослезилась, обещала к ним приезжать, пирогов обещала привозить. («Бедные вы, разнесчастные, в голоде ведь живете!..») Божилась, что нипочем их не забудет.

Но лишь только выехали за ворота усадьбы, Ульяна с годовой покрылась бараньим зипуном и заснула. Пробудилась, когда подъезжали к дому. Навстречу выскочила мать. Заголосила, запричитала, обнимая ее и целуя: «Лебедушка ты моя белая… Кровиночка ты моя алая… Не чаяла, не гадала, что увижу тебя, мою доченьку…»

И сразу же забыла Ульяна те несколько месяцев, которые провела в Пухове. Забыла и про девочек, подруг своих, с которыми жила это время, с которыми коротала часы и дни — какие с оплеухами и затрещинами, а какие в пышном убранстве нимф и пастушек. Все позабыла в тот самый миг, как переступила порог родительского дома и увидела стол, щедро уставленный любимой снедью. Только в одном дала себе зарок и это накрепко запомнила: песен больше не пела, чтобы через голос свой прекрасный никому не попадаться на глаза.

…А зима наступила в этот год как-то внезапно, вдруг.

Вот только недавно была осень. Рябина, алея, тяжелыми гроздьями свисала с дерева. Клены стояли в богатом убранстве. Шуршали дубы, скупо, но одному, роняя на землю сухие гремучие листья. Березы были в золоте, осины — в багрянце…

И вдруг с севера налетел ветер. Вмиг сорвал, расшвырял всю затейливую и такую недолговечную красу осени. Затвердела в камень земля. Реки застыли. Умолк под пленкой льда говорливый ключ на дне оврага. И за одну ночь снег покрыл кровли домов, озимь на полях; обнаженные плечи мраморных богинь в саду и дорожки, по которым недавно разгуливали разодетые господа.

Театр, запертый на замок, стоял мрачный, хмурый, забытый. Надолго ли? А уж это — как баринова воля…

Скукота была зимой в Пухове. Дни тянулись медленно и нудно.

Василиса сперва было взялась за ум — принялась угождать Антону Тарасовичу, на занятиях была ретива. Но ненадолго хватило ее рвения. Решила: а чего понапрасну стараться? Не упекли же Ульяшу за телятами ходить? А кто в сем деле постарался? Нет, не итальянца надо улещивать, а надзирательницу, Матрену Сидоровну — вот кого! В ней, видать, вся сила. И снова перестала Василиса заниматься. Не перед кем ей было красоваться, охорашиваться. Весь день слонялась неприбранная, нечесаная. Изредка, через силу, погонит ее Матрена Сидоровна то к итальянцу, то к француженке. Не особенно неволила девку. Да перед кем ей-то, Матрене Сидоровне, выслуживаться? Барин-то в Москве…

Матрена Сидоровна все больше спала. Натопит печь у себя в светелке. Так натопит, что дышать нечем. Завалится на лежанку, сверху оденется тулупом и спит в свое удовольствие. Иной раз, понятно, поразмяться надо. Спустится по скрипучей лесенке вниз к своим девкам. Покричит на них, побушует, похлещет по щекам и кого следует и кого не следует, а там — снова наверх, в светелку, и опять на жаркую лежанку под тулуп. Охохохошеньки… плохо ль так жить? Спасибо барину Федору Федоровичу!

Зато Григорий Потапович Басов старался сверх меры. Требовал, чтобы все, кто на его попечение барином оставлены, время бы зря не теряли. Написал пространную записку: кому что делать в какие дни поутру, а в какие дни пополудни. Для мадам француженки составил отдельное расписание: когда той повторять с дансерками старые танцы, а когда с каждой в отдельности учить новые для комической оперы Фомина.

Написал, когда являться во флигель на уроки к девочкам дьячку Герасиму Памфилычу. И чтобы Герасим Памфилыч не только обучал их грамоте, но объяснил бы им также, что есть запятые, точки, двоеточия, восклицательные и вопросительные знаки. Ибо по этим знакам можно понять, как надобно читать с выражением и с чувством.

И для синьора итальянца Басов составил записку, как тот должен заниматься с музыкантами и певцами.

Принимая из рук Басова записку, Антон Тарасович было фыркнул: мол, без тебя все знаю! Однако записку проглядел, усмехнулся и положил на одноногий столик, который стоял у изголовья его кровати.

— От сего расписания, — сказал он насмешливо, — успех в учении медленным будет. А надобно, как это в музыке говорится, не только, чтобы скоро было, а престо-престиссимо! Понятно сие, Грегуар Потапыч?

— Уж это как тебе будет лучше, Антон Тарасович! Престо, так валяй и престо! А я свое дело знаю. Требует барин, чтобы я ему каждую неделю уведомление слал. Я и пошлю: так-то и так-то у нас дела идут.

— Для Федора Федоровича сия записка сгодится, — сказал Антон Тарасович.

На том их разговор и окончился. Но Басов ушел разобиженный — разве он меньше синьора итальянца любит свое дело?

…У Дуни дни летели стремительной чередой. Оглянуться она не успела — и началась зима. Еще прошло время — и до святок недолго осталось.

Она без устали занималась с Антоном Тарасовичем. Вот уж кого не надо было принуждать!

Бывает так: течет под землей неведомый никому родничок. И вдруг отвалится тяжелый пласт, и забьет из-под него вода хрустальной чистоты. И заиграет, и зажурчит, и залепечет. И весело побежит по камушкам в далекую даль.

Так и Дуня. Будто из темноты к свету вырвался ее великий талант, о котором и не подозревала. Будто разбудили ее душу, дремлющую в потемках. День ото дня светлее мерещилось ей будущее, словно ничто не могло нарушить уготованную ей счастливую судьбу…

С вечера у Дуни в мыслях одно: скорей бы утро! Утром вскочит, плеснет на лицо воды, утрется, чего-нибудь перехватит, ну там какую корку, чтобы не быть голодной, и скорей, скорей во флигель, где живет Антон Тарасович. Теперь он с нею там занимался.

Матрена Сидоровна дала ей волю: одной без присмотра на уроки к итальянцу бегать.

И тропка в снегу от их флигеля к флигелю Антона Тарасовича была вроде бы только Дуниными ногами протоптана. От дверей до дверей.

Прибежит, легонько постучится, и сразу Петрушин голос:

— Дуня, ты?

И чего спрашивает, глупый? Ведь у окна стоял, караулил, когда она покажется. Глаз не сводил с тропки. А как увидел, что она, Дуня, бежит — сразу к двери.

«Петруша, да я же, я… Кто еще в такую рань прибежит?»