Софья Могилевская - Театр на Арбатской площади

Помнится, как первый раз вдруг услыхала знакомый голос: «Кому сбитня? Кому горячего, имбирного, медового? За кружку — полушку! За две кружки — две полушки, а три — даром бери!» — вся сомлела. Заревом щеки залились. О господи, ведь он, Федор! Неужто? Он, он!..

Сперва хотела объявиться, кинуться к нему, крикнуть: «Федя, вот я!» Постеснялась. Но, спрятавшись за какой-то размалеванный холст, смотрела на него, любовалась им. И налюбоваться не могла. Милый ты мой! Соколик ты мой! Да как же я рада тебе… Оно, конечно, и балеты, и трагедии, и комедии манили се каждый день за кулисы, однако — чего душой кривить! — всякий раз, когда летела спектакли смотреть, загадывала: Федя будет ли? Придет ли сбитнем торговать?

Часто подговаривала и плотников и всех иных:

— Не слышите, что ли? Сбитенщик явился. Скорее идите, пока не распродался.

— А ты-то сама напилась уже? Отвечала, лукаво поблескивая глазами:

— Не по вкусу мне сей напиток… — И сама над собой посмеивалась: не по вкусу… Как же! Еще как по вкусу этакий сладкий, душистый, да чтобы Федор сам в кружку налил, да чтобы при этом ласковое сказал…

Смотря на него исподтишка, спрятавшись среди декораций, думала: «Забыл он меня, неразумную, али еще помнит?» Иной раз и сердилась на себя, что сама никак не может его позабыть, что смотрит на него, любуется его красотой, что хочется перекинуться с пим хоть каким-никаким словцом, а подойти и сказать: «Здравствуй, Федорушка!» — такой решимости нет… А он бы как? Приветил бы ее?

Одни раз все же налетела на него. Одна актерка попросила ее сбегать на ту половину, где мужчины актеры одевались к спектаклю. Санька и побежала. Тут и наткнулась на Федю. Ахнула. На секунду остолбенела, потом шарахнулась в сторону. И он ее заметил. Вскрикнул: «Саня…» Она же, юркнув в закоулок между декорациями, там притаилась. Дышать перестала. Он же в недоумении оглядывался, очумело вертел головой. Потом сказал: «Померещилось, видно…»

А Санька ликовала. Зажав ладонью рот, смеялась от радости. «Глупый, смешной дуралей… И ничего тебе не померещилось! Ведь я была перед тобой…» Но с того дня не сомневалась: не только она о Феде — и он о ней помнил, тоже ее не забыл.

А вот нынче, когда, укутавшись в старый платок, бежала искать отца, страх как не хотелось с ним встретиться. И надо же… Он возьми да и повстречайся! Вот как иной раз бывает.

Услыхала его голос:

— Саня!..

Вздрогнула. Остановилась. Вот напасть-то… Фу! И рада бы радешенька, а все же не надо бы.

А он ей, весело заблестев глазами:

— Куда ж ты делась, Саня? Ведь искал тебя, почитай, по всей Москве…

Она же, веселясь и радуясь, отвечала:

— Так уж и по всей? Брешешь ведь…

— Право слово. А тогда, в тот день, ты зачем же убегла из театра?

— А зачем мне убегать? Я и теперь все там же…

— Так, стало быть, тебя я видел? Ты была? Недели две тому уж будет…

— А как же! Кого ж еще? Слыхала, как звал… Думал, что привиделась? А это я была! Спряталась за боковую кулису… — И вдруг, озорничая, прибавила: — И потешалась же над тобою…

Увидела, как Федор крепко стиснул зубы, как на скулах заходили желваки. Обиделся, значит? Продолжая озоровать, еще добавила:

— Все кишки надорвала, вот до чего потешалась. Истинный бог…

Поняла, что пересолила. Испугалась. Вдруг Федя повернется и уйдет. Навсегда уйдет.

Но он не ушел. Только хмуро спросил:

— В театре чего делаешь?

А хочу актеркой стать, — посмеиваясь, ответила Саня. Зачем такое сказала, сама понять не могла. Тогда еще и в мыслях не держала, чтобы стать актеркой. Просто так, с ходу брякнула. И удивилась, как это шарахнуло Федю. Он поглядел на нее с таким обидным изумлением, будто она ему сказала, что хочет невесть кем стать — княгиней, что ли, али царицей. Спросила, залившись румянцем:

— Не гожусь в актерки, что ли?

Сказав это, Санька вдруг почувствовала, что выдала самое свое тайное, самое сокровенное, такое, что было спрятано и от нее самой в такой глубине, что и не добраться. А сказав это, разозлилась на себя, с вызовом поглядела на Федю.

Чего молчишь? Не гожусь в актерки? Не хороша, да? Федор пристально и долго смотрел на Саньку. Потом сказал:

— Не в том дело.

— А в чем же?

— Актерское дело — оно такое…

— Какое?

— Да замуж никто из порядочных тебя не возьмет. Не позарятся…

— Замуж?..

Санька сперва не поняла. А поняв, вспыхнула. Сощурив ресницы, гневно посмотрела Феде в глаза.

— Такой, как ты, оно, может, и не возьмет, да мне такого и не надобно… — и, круто повернувшись, пошла в сторону Смоленского рынка.

Не пошла, а побежала. Побежала, глотая слезы. За спиной услышала:

— Саня, Саня, Саня…

Не остановилась, не обернулась. Так до самого конца Арбата и домчалась, а там повернула в переулок. Не хотела с такой зареванной рожей встретить отца.

Вернулась обратно в каморку окольными путями. А вернувшись, кинулась на скамью и ну реветь. Вдоволь наплакалась: знала, что сюда Федя теперь никогда не придет, никогда она его хоть издали да не увидит, не услышит его голоса. И пеняла на себя, ругала себя, потому что понимала — сама виновата, что такая получилась у них встреча, хоть ждала этой встречи почти три месяца.

Когда дедушка Акимыч вошел в каморку и увидел Саньку с опухшим от слез лицом, он по-своему понял ее слезы.

— Опять лиходейка? — спросил он, подразумевая Степаниду. Санька кивнула: мол, да, опять.

— Не ходи более, сударушка. Сами обойдемся, неужто дадим тебе мерзнуть?

И через несколько дней Анюта вдруг притащила преогромный узел.

— Ну, Санечка, гляди и радуйся! Шубейку тебе принесла… — И, развязав узел, Анюта встряхнула перед изумленной Санькой малиновой бархатной шубейкой на заячьем меху.

— Анюта… О господи!

— Ну, старенькая шубейка, так ведь у тебя руки имеются. Где надобно, залатаешь, зашьешь… Дедушка, нет, ты глянь на Санечку, она у нас словно бы совсем рехнулась!.. — вскричала Анюточка, и так и этак повертывая перед Санькой принесенную шубейку.

— Откуда? — шепотом спросила Санька.

Степан Акимыч, глядя на девчонок, посмеивался, потирал друг о друга сухонькие, шуршащие ладошки.

— Откуда? Откуда? С небес свалилась да прямо к твоим ногам, вот откуда… С'est joli? С'est charmant? Ну и носи на доброе здоровье! Давай примеряй, Санечка. Ладно ли тебе приходится сия обновка…

— О, ма шер! — вдруг тоже на французский лад обрадовалась Санька и кинулась на шею Анюте.

Пришлась эта шубейка в самый раз.

— Что правда, то правда, — сказал Степан Акимыч, любуясь Санькой в малиновой обновке. — Ишь какая раскрасавица…

А уж потом Санька узнала, что Анюточкина хозяйка велела взять для Сани ее старую-престарую шубейку, которая за ненадобностью валялась в чулане много лет. Прибавив при этом: пусть сия шубейка будет платой за все роли, какие много раз переписывал ей дедушка Акимыч и за какие не отдала она ему еще ни копейки. Об этом-то Санька никогда не узнала. Но с тех пор стала еще добрее и ласковее относиться к дедушке Акимычу и Анюте. А чем еще можно было отблагодарить их за доброту и заботу? Лишь только собственной добротой и лаской…