Софья Могилевская - Театр на Арбатской площади

Дедушка, — спросила Санька как-то раз у Степана Акимыча, — сдается мне, что Анюта умеет грамоте?

— А как же! — воскликнул тот. — Она и «Бедную Лизу» нашего великого сочинителя Николая Михайловича Карамзина всю от строки до строки прочитала…

— Дедушка, — снова спросила Санька, — не вы ли, дедушка, ее грамоте выучили?

— А кому же ее учить, коли она со мной осталась вот такой махонькой?

— Дедушка, — опять спросила Санька у Степана Акимыча, — а меня, взрослую дуру, меня-то можно обучить? Ведь я нисколько грамоте не разумею…

И тогда Степан Акимыч с великой торжественностью вытащил из шкафа книгу. И хоть не могла эта книга в шкафу запылиться, подул на нее, якобы сдувая с обложки все невидимые глазу пылинки, какие могли бы эту книгу замарать.

— Вот, Санечка, — сказал он с важностью, показывая Саньке книгу. — Сей подарок дал мне собственными руками наш великий сочинитель Карамзин. Самолично, самолично поднес мне сей великий для меня дар. Ты не смотри на название. Название — оно ничем не примечательно. «Мои безделки» назвал сочинитель сборник, своих сочинений. Но ведь иной раз бывает — и человек носит непримечательное имя, но сам кладезь премудрости и познаний! Так и в этой книге, «Бедная Лиза», «Наталья — боярская дочь», «Остров Борнгольм» — вот какие сочинительства здесь собраны… Чуешь, сударушка? Анюточку обучил я грамоте по сей достопримечательной книге и тебя буду учить по ней же…

И Санька начала постигать грамоту по сборнику Карамзина «Мои безделки».

Они оба дивились — и Степан Акимыч и Санька. И каждый по-своему. Степан Акимыч — тому, с каким неистовым упорством Санька учила буквы, как легко поняла, что из букв можно складывать слова, и неожиданно быстро начала читать. Даже Анюточка, его любезная Анюточка, и та не могла сравняться с Санькой. Подумать только — хоть и не за один месяц, а все же одолела и «Бедную Лизу», и «Наталью — боярскую дочь», и «Остров Борнгольм»! Чуть ли не всего Николая Михайловича Карамзина…

Санька же думала иное. Ох, и трудная же наука — грамота!

Семь потов сойдет, пока все буквы вытвердишь… Долбишь, долбишь, а они, подлые, из головы так и выскакивают! Аз, буки, веди… Аз, буки, веди… А зачем нужна буква «ер», коли буква эта и вовсе не выговаривается?

Но главное ведь не в том: ладно, затвердила все до одной — и подряд можно сказать и вразбивку. Главное в другом: букв сколько? Не более четырех десятков. А сколько слов из этих букв можно сложить? Несчетно! Все слова, какие человек говорит от малых лет до самого своего смертного часа, — все из этих букв можно прочитать. Вот это диво дивное! И каждое словечко самое легкое, к примеру, «Маша» али «каша». И такое трудное, что язык свернешь, пока выговоришь.

Иногда забавы ради Санька начинала складывать про себя буквы с буквами. Что, мол, получится? То вовсе ничего не выходило, то выходило знакомое слово, а то какое-то совсем непонятное. Спрашивала у дедушки Акимыча. Тот объяснял терпеливо, доходчиво. А сколько всего знал!.. Ведь надо же! И вот ведь судьба незавидная, жалела она Степана Акимыча: ума палата, а сидит в своей дыре, в суфлерской будке, и только всем роли подсказывает. И какая-нибудь актерка может накричать на него, как намедни Баранчеева: «Ты чего, старый дурак, себе под нос шамкаешь, ничего не слыхать!..» Она, Санька, убила бы эту самую Баранчееву, Задушила бы собственными руками. А дедушка Акимыч ничего ей в ответ, только жалобно замигал. Эх! Вот какая в жизни бывает несуразица.

К концу декабря Санька понемногу стала грамоту осваивать. А Степан Акимыч был хитрым учителем. Он было принялся ей читать «Бедную Лизу», разохотил Саньку да и перестал.

— Теперь, Санечка, — сказал ей, — изволь сама дочитывать. Словцо за словцом — и доберешься до конца. Узнаешь, чем кончилась сия печальная повесть о любви несчастной Лизы и ее негодного соблазнителя Эраста. Ты, сударушка, понятливая, захочешь одолеть — одолеешь. И Анюта у меня таким же манером обучалась.

Санька и не перечила. Принялась за трудное дело. И слез же пролила, читая повесть о бедной Лизе! Сперва плакала от непосильных трудностей и непонятностей, какие попадались чуть ли не в каждой строчке и даже во многих словах. Гордость же не позволяла всякий раз бросаться за подмогой к дедушке Акимычу. Сама барахталась. Однако, барахтаясь, выучилась и плавать. И вскоре поплыла самостоятельно, радуясь тому, что может теперь преодолевать ранее непреодолимое.

Конечно, сразу же на место Лизы поставила она себя, и негодный дворянский сынок Эраст представлялся ей Федькой-сбитенщиком. И выходило, что повесть о бедной Лизе написана сочинителем Карамзиным вовсе не о Лизе, а о ней, о бедной, покинутой Саньке. И, читая о страданиях Лизы, проливая слезы о несчастной судьбе ее, Санька рыдала взахлеб и о себе, представляя самое себя во всех горестях ее любви. Когда же Лиза, отчаявшись в изменнике Эрасте, утопилась в пруду возле Симонова монастыря, Санька ревела в голос. Шептала про себя: «Утоплюсь, беспременно утоплюсь… Лед сойдет, кинусь вниз головой и пойду ко дну. Тогда будет знать, истукан, злодейская его душа! Захочет взять меня замуж, а я буду на дне песчаном. Буду лежать бледная и прекрасная!..»

Вот уж чего не знал и не ведал Федор, что, сам обиженный Санькой, прослывет он в ее глазах истуканом и злодеем…

Однако нужно сказать в защиту Саньки: в те годы, подобно ей, все читательницы «Бедной Лизы» мечтали утопиться в пруду возле Симонова монастыря, а своих безвинных вздыхателей приравнивали к бездушному Эрасту.

Однажды вечером, подойдя к дверям своей каморки, Степан Акимыч в замешательстве остановился. Услышал чей-то незнакомый голос — низкий, грудной. И голос этот звучал великой печалью, произнося слова: «Сердце мое обливается кровию в сию минуту. Я забываю человека в Эрасте — готов проклинать его — язык мой не движется — смотрю в небо, и слезы катятся по лицу моему».

Крайне заинтересованный, удивленный свыше всякой меры, Степан Акимыч позволил себе заглянуть в замочную скважину. И что же увидел он! Санька, скрестив на груди руки и устремив глаза к потолку, произносит слова из Карамзина. В книгу не смотрит, говорит на память, точно — слово в слово. И такая грусть, такая печаль, такое горе было в ее голосе и глазах, что Степан Акимыч, не зная, как обо все этом думать, тихонько, на цыпочках, по-журавлиному поднимая ноги, отошел от дверей, бормоча себе под нос: «М-да… вот так сударушка! А говорит-то как… с какими чувствами».

Кое-где походил, кое с кем словцом перекинулся, а как стал возвращаться обратно, громко крикнул, якобы с кем-то прощаясь: