Георгий Гулиа - Рембрандт

В мельнице пряный запах солода и аромат дерева, из которого сооружена мельница. Даже сама пыль привлекательна: она вроде бальзама для легких.

Отец лихо ворочает тяжеленные мешки. Кажется, ему в игрушку это, в веселую забаву. Геррит и Адриан не отстают от отца. Но ведь и сам Рембрандт, которому семейным советом уготована судьба ученого мужа, тоже ловко кладет себе на спину такие же мешки. Это вроде бы тоже в забаву.

Отец говорит ему:

– Лучше шел бы к себе и занялся книгой.

– Сидел с нею полдня.

– Еще посиди.

– Надо же поразмяться.

Братья говорят:

– Отец прав: иди читай!

– Успею. Глаза болят.

– А как же ученые? Они же день и ночь с книгой.

Рембрандт смеется:

– Приятно таскать мешки. От них хребет крепчает. Он словно бы дубовым делается.

– Тебе учиться надо.

– Успею и поучиться.

Тогда отец, смеясь, подымает мешок и кричит:

– Подставляй спину!

Рембрандт наклоняется. Мешок прижимает его чуть ли не до земли. Мука попадает в ноздри. Мальчик чихает что есть мочи.

– Тащи!

И Рембрандт тащит. Это очень полезная работа. От нее сила прибывает. А сила очень нужна. Она всегда пригодится. Даже ученому.

Потом он направляется в зернохранилище. Братья гребут зерно деревянными лопатами. Сыплют в мешки. Один из мешков припасен для спины Рембрандта.

– Поше-ел!

И Рембрандт идет. Прямиком к жерновам.

Однажды хозяйка говорит мужу:

– Ты ничего не замечаешь?

– А что я должен заметить?

– Рембрандт рисует.

– Что он рисует?

– Все, что на глаза попадается. Стол, стулья, меня, Лисбет, мешки, кувшин. Окно. Все заносит в тетрадь.

– Покажи мне.

Хозяйка достает из-под подушки тетрадь с листами японской бумаги. Мельник листает эдак немножко небрежно. В самом деле – стулья, столы, люди, кошка, лошадка!

Отец усмехается:

– Детская шалость.

Мать говорит:

– Однако недурно.

– Чепуха! Ученому ни к чему все это. Ему латынь нужна.

– И я так полагаю.

Он говорит:

– Пройдет это. Пусть пока царапает карандашом. Но ведь тетрадь-то дорогая. Откуда она?

– Чей-то подарок.

Отец бросает рисунки на кровать, Небрежно. А мать прячет их снова под подушку.

– Он – что? Скрывает?

– Нет, – говорит мать. – Но и не очень показывает. Вроде бы стесняется.

– Ладно, образумится. Многие шалят в детстве и юношестве. А потом жизнь прижмет. Мигом верную дорогу укажет. Скажи ему, твоему сыну: латынь важней!

Если присмотреться да вдуматься получше – мельницы в Лейдене очень смешные. Чего это они машут крыльями, как живые? Машут и день и ночь. Все они одна за другой уходят, веселые, неутомимые. Уходят туда, к дюнам, в сторону моря.

Он садится и рисует их.

А за спиною – братья.

– Послушай, – говорит Адриан, – на что ты время транжиришь?

Геррит подшучивает:

– Он хочет потягаться с мастером Сваненбюргом.

Адриан треплет брата за волосы.

Рембрандт огрызается:

– Отстаньте!

– Отстанем, если и нас нарисуешь.

Они усаживаются на камень.

– Рисуй!

Рембрандт, не говоря ни слова, переворачивает лист и что-то набрасывает – быстро, быстро.

Адриану надоело сидеть. Вразвалку шагает к брату. И вдруг – удивленно:

– Смотри-ка, Геррит!

И передает ему тетрадь. Геррит молчит, а потом произносит всего одну фразу:

– Надо показать ото мастеру Сваненбюргу.

– Нет! – говорит Рембрандт, отнимая тетрадь.

Старший, Геррит, говорит спокойно:

– Ладно, рисуй себе.

И братья удаляются. Рембрандт провожает их взглядом. И вскоре сам идет следом за ними. На мельницу.

– Подставляй спину!

Рембрандт послушно наклоняется. А тетрадь – под мышкой,

– Мы ее не тронем, – подшучивает Адриан.

Рембрандт молчит. Шея у него багровеет – то ли от напряжения, то ли от злости.

– Клади, – говорит он мрачно.

Мешок ложится ему на спину. Но он не трогается.

– Так и будешь стоять?

– Да.

– Не двинешься с места?

– Нет!

Братья смеются. Любопытно, надолго ли хватит упрямства у этого Рембрандта? Воистину ослиного упрямства…

Так вот, что же было потом? «Потом» – это значит после мельницы, после солода, после ветров и материнской ласки…

Темень обостряет память. Вот глаза не видят, в них темным-темно, а перед тобой все прошлое – как живое, словно только-только увиденное. Все, все, все: дома, крылатые мельницы, дюны, смелые ополченцы, готовые в любой час к бою, и мешки с хлебом, и пиво в погребах. Даже людские голоса в ушах. Совсем, совсем живые звуки…

На дворе хлещет дождь. Ветер северный, пронизывающий до костей. Горит камин. Вся семья в сборе. Отец кутается в теплый халат. На голове – шерстяная шапочка. Мать в чепце. На груди – крест-накрест широкая шаль. Только Лисбет налегке. Ей даже жарко.

Отец говорит:

– Надо Рембрандту доучиться. Латинская школа еще не все. В Лейдене есть и университет. Рембрандт, отложи книгу в сторону да послушай нас.

– Это не книга, – мрачно поясняет Рембрандт.

– Не книга? А что же?

– Это Библия.

– Разве Библия не книга?

– Нет. Священное писание.

Хармен Герритс разводит руками.

– Вы слышите? – удивляется он. – Нет, вы слышите? Он уже настолько учен, что книгу уже не называет книгой.

Старший брат Геррит Харменс берет сторону Рембрандта. Он говорит:

– Верно, это Библия.

– А что же Библия? Разве не книга?

– Разумеется, книга, – вмешивается мать.

– Нет, это Библия, – настаивает Рембрандт.

– И ты не хочешь послушать нас?

– Я слушаю.

– Сначала отложи ее. Дело тебя касается. Так вот, надо подумать об университете. Мы с твоими братьями будем молоть солод, а ты учись.

– Я не боюсь мешков с солодом.

– Это известно, Рембрандт. Нами уже решено: ты пойдешь в университет. Надо, чтобы кто-нибудь из ван Рейнов стал ученым. Это наше желание. Слышишь?

– Да, слышу.

Адриан замечает:

– Наш парень не очень-то благодарный. Мы даем слово исправно работать, чтобы только он учился. А где же благодарность?

– Неправда! – заступается мать. – Рембрандт всем отплатит добром. Дайте только срок.

– Это правда? – Отец строго глядит на Рембрандта.

– Правда, – чеканит Рембрандт.

– Слышали? – радуется мать. – Он же дает слово. Правда, Рембрандт?

Сын кивает.

– Я ему верю. Все так и будет.

Отец произносит речь – благо приходится коротать вечер:

– Стало быть, решено. Рембрандт будет ученым. Вон что нынче делается: каждый день новые суда в Амстердаме. Разные флаги в Роттердаме – тоже корабли, стало быть. Нужны люди с головой и со знаниями. А где приобретешь знания, как не в университете?

– Там и шалопаев немало, – замечает Адриан.

– Что с того? Их везде достает. Да ведь не они же вершат суд или дела в ратушах. А ученые. Значит, мы наставляем Рембрандта по-хорошему. Мы ему желаем добра, а он, я надеюсь, запомнит это и добром отплатит. Что скажешь, Рембрандт?