Лариса Васильева - Кремлевские жены

«Должна тебе сказать, что в Москве всюду хвосты и за молоком, и за мясом, главным образом. Зрелище неприятное, а главное, можно было бы путем правильной организации все это улучшить».

2 сентября 1929 года.

«Настроение у публики в трамваях и других общественных местах сносное — жужжат, но не зло».

12 сентября 1930 года.

«Москва выглядит лучше, но местами похожа на женщину, запудривающую свои недостатки, особенно во время дождя, когда после дождя краска стекает полосами… Храм разбирают медленно, но уже „величие“ голов уничтожено».

(Вот вам и верующая! Вот и посетительница храмов! И это она пишет о храме Христа Спасителя, а ведь могла бы попытаться уговорить мужа не сносить «величия» голов. Похоже, слухи о религиозности Надежды Сергеевны были сильно преувеличены. — Л.В.)

«Цены в магазинах очень высокие, большое затоваривание из-за этого. Не сердись, что так подробно, но так хотелось бы, чтобы эти недочеты выпали из жизни людей, и тогда было бы прекрасно всем и работали бы все исключительно хорошо».

Не позднее 12 сентября 1931 года.

«В отношении Московских дел: усиленно работают над Лубянской площадью, убрали фонтан в центре и по прямой линии прокладывают трамвай, освобождая тем самым круговое кольцо. Около Московской гостиницы ремонт улицы еще не закончен и очень кругом наворочено. Думаю, что к твоему возвращению сделают. Охотный ряд усиленно разрушается».

21 сентября 1931 года.

В каждом, ее письме видно настойчивое желание принять участие в делах общества, подсказать мужу: снизить цены, уменьшить очереди, но все как-то несерьезно, по-детски.

Стиль писем Надежды Сергеевны прост, безыскусен, напоминает далекую гимназистку Надю, даже темы похожи: детали быта, пересказ событий и фактов. Последние, «поцелуечные» слова скромны: «целую, Надя», и лишь в одном письме: «целую тебя крепко-крепко, как ты меня поцеловал на прощанье, твоя Надя».

Длинное письмо от сентября 1929 года подробно и не без волнения рассказывает о событии, связанном с провинностью сотрудника «Правды» Ковалева: «Ты на меня не сердись, но серьезно, мне стало бесконечно больно за Ковалева. Ведь я знаю, какую он провел колоссальную работу и вдруг… редакционная коллегия принимает решение освободить товарища Ковалева от заведующего отделом партийной жизни, как не выдержанного партийца. Это прямо чудовищно… Я знаю, что ты очень не любишь моих вмешательств, но мне все же кажется, что тебе нужно было бы вмешаться в это заведомо несправедливое дело».

Письма Иосифа Виссарионовича к Надежде Сергеевне более живые, веселые. Он использует шутливые, им одним понятные словесные знаки: «целую мою Татьку кепко, очень ного кепко» (видимо, это слова из детского языка Светланы или Василия. — Л.В.), «целую кепко, ного, очень ного». Оба не любят писать, но объемы его писем к ней меньше объемов ее писем.

На длинное письмо о Ковалеве он отвечает несколькими строками: «Я мало знаком с делом, но думаю, что ты права. Если Ковалев и виновен в чем-либо, то бюро редколлегии, которое является хозяином дела, — виновно втрое. Видимо, в лице Ковалева хотят иметь „козла отпущения“. Все, что можно сделать, сделаю, если уже не поздно».

И просит жену: «продолжай информировать».

Она пишет ему из Москвы в Сочи: «На меня напали Молотовы, с упреками, как это я могла уехать, оставить тебя одного и тому подобные, по сути совершенно справедливые вещи. Я объяснила свой отъезд занятиями, по существу же это, конечно, не так. Это лето я не чувствовала, что тебе будет приятно продление моего отъезда, а наоборот. Прошлое лето это очень чувствовалось, а это нет. Оставаться же с таким настроением, конечно, не было смысла, т. к. это уже меняет весь смысл и пользу моего пребывания. И я считаю, что упреков я не заслужила, но в их понимании, конечно, да».

Он отвечает: «Попрекнуть тебя в чем-то насчет заботы обо мне могут лишь люди, не знающие дела. Такими людьми и оказались в данном случае Молотовы. Скажи от меня Молотовым, что они ошиблись насчет тебя и допустили в отношении тебя несправедливость. Что касается твоего предположения насчет нежелательности твоего пребывания в Сочи, то твои попреки также несправедливы, как несправедливы попреки Молотовых в отношении тебя».

Этот скучный, но внутренне напряженный диалог дает почувствовать атмосферу неблагополучия в отношениях супругов. Он в чиновничьем стиле пресекает молотовское постороннее вмешательство, но тень напряженности остается. Похоже, она упрекает его в охлаждении. Ревнует?

В другом письме этих дней она как бы приоткрывает нечто: «Что-то от тебя никаких вестей в последнее время… Наверное, путешествие на перепелов увлекло или просто лень писать… О тебе я слышала от молодой интересной женщины, что ты выглядишь великолепно, она тебя видела у Калинина на обеде, что замечательно был веселый и тормошил всех, смущенных твоей персоной. Очень рада».

Он отвечает: «Ты что-то в последнее время начинаешь меня хвалить. Что это значит? Хорошо или плохо? Ты намекаешь на какие-то мои поездки. Сообщаю, что никуда (абсолютно никуда!) не ездил и ездить не собираюсь».

Звучат в письмах и отголоски внутрисемейных сложностей.

Он пишет: «Оказывается, мое первое письмо (утерянное) получила в Кремле твоя мать. До чего надо быть глупой, чтобы получать и вскрывать чужие письма». (Если бы Иосиф Виссарионович не ввел в стране всеобщую перлюстрацию, нам, читающим его письма, можно было бы устыдиться. — Л.В.)

Она отвечает: «Насчет письма ты мою мамашу обвинил не по заслугам. Оказалось, что все-таки письмо не поступало, они (работники почты. — Л.В.) воспользовались случаем, что сдавали одно заказное письмо на имя О.Е.Аллилуевой, и спутали это с письмом на мое имя. О.Е. даже нет в Москве».

Письма Надежды Сергеевны к матери Иосифа Виссарионовича отличаются пространностью изложения, ласковым, нежным тоном и вообще — дышат любовью. Она привыкла писать старшим: в юности — как бы ища у них поддержки, в зрелости — желая дать поддержку им.

Переписка Сталина и Аллилуевой отражает типичные для их времени отношения советских мужа и жены: больше о работе, немного о детях и все — без мещанских нежностей и буржуазных уменьшительно-ласкательных сюсюканий. Без декадентской претенциозности. Расстояние между последним из писем и невыясненным выстрелом в Кремле — длиною чуть больше года. Не потому ли, что читаешь их, заведомо зная конец истории этой любви, создается ощущение: за словами писем скрывается то, чего их авторы не хотят или не могут выразить? Ее ли ревность, ее ли страх оказаться оставленной, некремлевской женой, его ли раздражение слишком частым ее вмешательством в государственные дела?

Тайна…