Димитр Димов - Табак

В последнее из этих мирных лет в окрестности Варны в конце августа съехалось избранное общество – придворные, беспартийные политиканы, промышленные магнаты и лощеные выскочки, нажившиеся на торговле. Солнце грело мягко и ласково, море отливало нежной лазурью, фруктовые деревья и виноградные лозы сгибались под тяжестью зреющих плодов. Пляжи пестрели модными купальными костюмами, на теннисных кортах не смолкали глухие удары ракеток и мелькали резиновые мячи, а по вечерам молодежь до поздней ночи танцевала на верандах вилл румбу и танго. Все развлекались и флиртовали, как и в прежние годы, но в воздухе незримо нависла тревога. В разговорах все чаще поминали Польский коридор. Надвигалась война. Завсегдатаи ресторана «Унион», рантье и космополиты, помрачнели: война грозила нарушить их покой; зато фабриканты и торговцы предвкушали наживу. Генералы запаса печатали в газетах длинные статьи, в которых писали о немецко-болгарской дружбе эпохи первой мировой войны, а новый премьер-министр (на этот раз царь поставил во главе правительства археолога [50]) таинственно намекнул на то, что Болгарии уготовано светлое будущее.

«Никотиана» и другие табачные фирмы выполнили свои обязательства перед Германским папиросным концерном. Германия уже поглотила тридцать миллионов килограммов табака и несметное количество шерсти, жиров, консервированных фруктов и бекона. Увозившие все это пароходы и вагоны возвращались, груженные пушками, танками и пулеметами. Генералы и полковники стали обзаводиться дорогими квартирами, а принц Кобургский уплатил наконец судебные издержки по ведению процесса о наследстве в Чехии.

Борис воспринял развивающиеся события как неизбежное зло и сделал все, чтобы к ним приспособиться. Теперь уже нельзя было продавать Америке и Голландии крупные партии товара. Государство взяло под контроль валютные операции, и «Никотиана» больше не могла свободно распоряжаться своими заграничными вкладами в долларах и гульденах. Немцы оттеснили в сторону местных заправил и незаметно прибрали к рукам правительство, сделав его послушным орудием своей военной экономики. Германский папиросный концерн перебрасывал на счета «Никотианы» крупные суммы в бумажных марках, которые Борис немедленно вкладывал в строительство новых складов и расширение предприятия. «Никотиана» росла, но как-то уродливо и однобоко, словно прожорливый ребенок, которого пичкают однообразной пищей. Поглощенные ею деньги снова возвращались по каналам клиринговых соглашений в германские кассы. Разумеется, некоторое выравнивание цен было неизбежно, но волшебное немецкое счетоводство осуществляло его таким образом, что пятьдесят килограммов табака, за которые можно было приобрести мотоцикл, оказывались равными по цене двум электрическим чайникам. Фон Гайер каждый год невозмутимо снижал цены на табак и напечатал статью, в которой туманно намекал, что болгары должны из чувства патриотизма поддерживать Германию в борьбе с общим врагом. Вместе с тем он увеличивал закупки табака, так что прибыли «Никотианы» оставались на прежнем уровне. Цены он перестал сбавлять лишь тогда, когда Борис и Костов заявили ему, что крестьяне больше не будут сеять табак.

«Никотиане» надо было защищаться и от другой опасности: карликовые табачные фирмы, возглавляемые придворной челядью и генералами запаса, вырастали как грибы и становились угрожающими соперниками, потому что Германский папиросный концерн полностью субсидировал их, уже не стараясь это скрывать. Все они наперебой заискивали перед немцами, и фон Гайер оплачивал их услуги совсем уж дешево – давая им всего три-четыре лева прибыли на килограмм табака. Немецкий осьминог хищно впился своими щупальцами в тело «Никотианы». Однако Борис ясно видел, что это чудовище обречено на гибель, потому что оно жаждет поглотить весь мир. Но пока оно еще не погибло, надо было использовать его и терпеливо выжидать, сохраняя спокойствие. Надо было делать все возможное, чтобы сохранить благоволение немцев и, не теряя времени, превращать бумажные деньги в инвентарь, табак и недвижимость.

Тихие послеобеденные часы Ирина провела за чтением привезенных из Софии немецких и французских медицинских журналов. Она еще не утратила способности долго, упорно и терпеливо работать над научной литературой с усидчивостью, завоевавшей уважение мужчин. Лишь время от времени, переворачивая страницу, она приподнимала голову и потом снова погружалась в чтение, замкнутая и сосредоточенная. Было вполне вероятно, что один из больных, за которыми она наблюдала в клинике, болен кала-азаром. До сих пор в Болгарии были описаны только два случая тропической спленамегалии. Третий могла теперь установить Ирина – и очень этим гордилась. Профессор советовал ей опубликовать результаты ее наблюдений в одном немецком журнале.

Когда Ирина перестала читать, солнце уже склонялось к западу, и вечерние тени удлинялись. Серебристое зеркало моря отражало краски заката. Было тепло и приятно. Над морем пролетали чайки. Из малахитовой зелени виноградников, опрысканных купоросом, выглядывали стены вилл, окрашенные в яркие тона. Из сада веяло ароматом зрелых персиков. Сквозь стрекот цикад Ирина услышала несвязный лепет Марии, которую сиделка вывела гулять.

Ирина с грустью задумалась о судьбе Марии. Болезнь ее переходила в последнюю стадию. Жена Бориса превратилась в лишенное сознания существо, которое реагировало на все лишь блаженной бессмысленной улыбкой. У нее прекратились даже приступы ипохондрии. От прежней Марии осталась высохшая, пожелтевшая мумия с пустыми глазами и бесцветными поредевшими волосами. По настоянию Ирины ее привезли на берег моря, чтобы лечить солнечными ваннами. Был ли в этом какой-нибудь смысл? Никакого, кроме удовлетворения чувства нравственного долга. Но и нравственные соображения становились неуместными по отношению к такому жалкому и бесполезному существу. Ирина вспомнила светловолосую молодую женщину, излучавшую опаловый блеск, которую она видела восемь лет назад в баре.

Она открыла портсигар и взяла сигарету. В это время на террасе появился Виктор Ефимович с подносом, на котором стояла бутылка коньяка и три рюмки.

– Господа спрашивают, кончили ли вы читать… Они желали бы посидеть с вами, – учтиво проговорил он и застыл в выжидательной позе.

Он сказал неправду: господа ничего не спрашивали, а просто приказали ему отнести коньяк и рюмки на веранду к Ирине. Борису хотелось выпить, и он искал собутыльника – вот почему на подносе стояли три рюмки. Но Виктор Ефимович был человек старого закала, бывший хорунжий, и слугой сделался поневоле. Он умел придавать изысканную форму обращению с дамами.