Димитр Димов - Табак

– Мы хотим включить болгарскую экономику в нашу программу социального переустройства Европы.

– Этого следовало ожидать, – уныло пробормотал эксперт. (И тут же сказал себе: «Никотиана» мешает концерну еще больше сбить цены».)

– Вам это, вероятно, кажется странным… – заметил фон Гайер.

– Объективно говоря – нет. («Не настолько мы глупы!»)

– До сих пор отношения у нас были самые лучшие. («Концерн предоставил вам почти монопольное право торговать с Германией и получать огромные прибыли».)

– Этого нельзя отрицать, – отозвался эксперт. («А вы сами разве мало заработали?»)

– Надеюсь, отношения эти не испортятся и в будущем. («Однако теперь мы начнем крепче стягивать петлю на шее «Никотианы»!»)

– Я тоже надеюсь. («Но ваша веревка может лопнуть».)

– Хорошо… – В голосе немца звучал дерзкий, почти неприкрытый цинизм. – Я очень рад, что ваш шеф показал себя патриотом в этом вопросе. («Концерн не потерпит монопольного предприятия в Болгарии, а потому «Никотиану» надо постепенно задушить».)

– Мой шеф – исключительно умный человек. («Концерн не успеет задушить «Никотиану», потому что ваш свихнувшийся фюрер еще раньше столкнет Германию в пропасть».)

– И я убедился в этом. Ваш шеф сознает, что судьба болгарского народа связана с успехами нашего оружия. («Мы начинаем тяжелую войну. Несмотря на пакт, положение на Востоке продолжает оставаться неопределенным».)

– Бесспорно!.. («Идиоты!.. Зачем же вы тогда ее начинаете?»)

Собеседники замолчали и переглянулись с затаенной неприязнью. Они уважали друг друга, были даже приятны один другому, но сейчас речь шла о табаке, и все человеческое отступало на второй план. Двойной разговор их окончился, но у каждого мысли бежали своей чередой, теряясь во мраке, тревоге и неизвестности.

Фон Гайер медленно поднялся.

– Мне пора, – сказал он. – Сегодня я долго был на солнце.

Он вежливо попрощался с Костовым и направился в свою кабинку одеваться. Немного погодя эксперт увидел, как он, сильно прихрамывая, поднимается по тропинке, ведущей к виллам. Костов подумал, что, несмотря на свое превосходное воспитание, немец держится надменно и нестерпимо дерзко. Он принял приглашение погостить у Бориса на берегу моря и вместо благодарности отплатил хозяину виллы новостью о сокращении поставок. Костов горько усмехнулся, признав, однако, что немец по-своему прав. На циничное раболепие он отвечал циничной наглостью. К этому его приучили греческие и турецкие табачные вассалы.

Эксперт растянулся на песке и закрыл глаза. Мир, в котором он жил, снова показался ему безнадежно прогнившим и обреченным на гибель. Его перестал волновать даже образ Ирины. Она походила на красивую, но запачканную розу, упавшую в грязь всеобщего растления. Холодная печаль охватила Костова, и он попытался забыться, вслушиваясь в плеск волн.

А в это время фон Гайер шел по тропинке, ведущей к вилле, и, как всегда, когда бывал один, предавался грустным мечтам о величии германского духа. В ушах его звучал хор философов, с пафосом декламирующий поэму о воплощении этого духа, а неземные звуки музыки Вагнера подхватывали слова хора и уносили их в бесконечность пространства и времени. Но в то время как хор предрекал победу, в одухотворенной музыке, перед которой бледнела человеческая мысль, звучали мрачные диссонансы – то зловеще гремело проклятие судьбы. Немец шагал, хромая и волнуясь, и все прибавлял шагу, сам не зная почему. Внезапно он остановился. Ему показалось вдруг, что в тишине солнечного дня, в мертвенной неподвижности моря, в выжженной солнцем траве, в пробегающих по камням ящерицах таится что-то страшное. То было враждебное сопротивление материи, которая отказывалась следовать за полетом духа. Даже его собственное тело, уставшее и вспотевшее от быстрой ходьбы по жаре, как будто отказывалось повиноваться ему. Но он взял себя в руки и, отбросив неприятные мысли о материи, продолжал свой путь. Снова в его сознании зазвучали хор философов и музыка Вагнера, но мрачные диссонансы, предвещавшие возмездие судьбы, уже не слышались. В этот миг немец приветствовал войну и жаждал ее, как в дни молодости, как двадцать пять лет назад, когда в такой же вот скованный унылым затишьем летний день он впервые вылетел на своем истребителе разить врага. Приближающиеся раскаты войны звучали в его ушах и пробуждали в душе какое-то древнее, атавистическое возбуждение. До начала войны оставались дни, может быть – часы…

К пяти часам вечера все снова собрались у радиоприемника в столовой, ожидая, что немецкие станции передадут обещанное утром сообщение.

Костов нервно крутил ручки настройки, ловя новости со всего мира. Тучи все более сгущались, известия час от часу становились все тревожней, события неслись стремительно, как лавина, которую уже ничто не в силах остановить. Французские и английские станции сообщали о ходе всеобщей мобилизации. Москва продолжала осуждать войну и бесстрастно комментировала германо-советский пакт. Папа составлял слащавые энциклики, ратующие за мир, и, подобно Пилату, старался заранее умыть руки и отречься от злодеяния, в котором сам был замешан. Американское правительство призывало своих подданных покинуть пределы Германии. Радиостанции Берлина и Гамбурга в перерывах между военными маршами описывали зверства поляков, якобы угнетающих немецкое меньшинство. Но даже фон Гайер и Лихтенфельд не верили этим описаниям. Все они были на один лад, и по ним можно было заключить, что поляки просто решили покончить с собой и сделать все возможное, чтобы обрушить на свою голову немецкие бомбы. Сообщения то прерывались, то набегали одно на другое, сливаясь в угрожающий грохот бури, переходившей из эфира в сознание миллионов встревоженных людей. Наконец эксперт переключился на волну Софии, передававшей танцевальную музыку, и устало поднялся со стула. Его место тотчас же занял Лихтенфельд.

– Эбергардт, дай отдохнуть немного!.. – взмолилась Зара. – Послушаем танцевальную музыку.

Но Эбергардт только взглянул на нее исподлобья косыми глазами и снова принялся искать в эфире немецкие станции. Неожиданно Берлинское радио передало странное известие: Гендерсона встретили в рейхсканцелярии с воинскими почестями. Собравшиеся в столовой обратились в слух. Сквозь тучи блеснул слабый луч надежды на сохранение мира. Все зашевелились, стряхивая с себя оцепенение, с которым слушали радио. Немного погодя диктор объявил, что важное сообщение откладывается на завтра. Союзники Польши предпринимали последнюю попытку повернуть Гитлера на Восток. В столовой все повеселели. Даже Костов поддался общему оптимистическому настроению.

– Пойдем на концерт? – спросил он, держа в руках билеты, которые Виктор Ефимович только что привез из города.