Димитр Димов - Табак

– С кем? – быстро спросил немец.

– С военным доктором! – ехидно повторила Кристалло. – Такой молодой красивый мужчина, они вместе принесли лекарства. Видать, они с госпожой старые знакомые.

– Благодарю! – произнес фон Гайер, надменно кивнув и сделав вид, что это его интересует не больше, чем болезнь Аликс.

Он прошел мимо оливы, под которой шила Кристалло. и побрел садом в густой тени гранатовых деревьев и смоковниц в сторону улицы. Им овладело знакомое чувство душевного разлада, тоски и одиночества, пронизанное острым, как меч, подозрением, что Ирина опять нашла себе кого-то и едва ли станет соблюдать приличия. Однако мысль эта не только не возмутила его, но даже усилила его влечение к этой женщине. Несмотря па свою леность и паразитический образ жизни, она сохранила что-то здоровое, чем обладала в юности и потом, когда работала в клинике. То была привычка думать и смеяться над самой собой – горькая мудрость существа развитого, но развращенного миром, обреченным теперь на гибель. И фон Гайеру все это было по душе, потому что ему самому подобной мудрости недоставало. Немцу всегда не хватает этой моральной силы славян – способности смеяться над самим собой.

Выйдя на улицу, он закурил сигарету и направился к морю, которое сейчас было синее и спокойное, а на закате сулило заиграть новыми красками. Жаркие часы миновали, и солнце клонилось к горизонту. Фон Гайеру захотелось искупаться, поплавать в море, а потом сесть на берегу и сидеть там до ужина, пока не появится Ирина. Прихрамывая, он медленными шагами вышел из поселка и по тропе направился оливковой рощей к пляжу, который был за холмом с древними руинами – фон Гайер заметил этот холм, когда подходили к острову на катере. Сквозь ветви олив проглядывало кобальтово-синее небо, с каждого холма открывался вид на сверкающий ультрамариновый залив. Воздух был насыщен запахом неведомых субтропических трав. Наконец фон Гайер достиг места, с которого был виден весь пляж. Оливковая роща спускалась к широкой полосе беломраморного песка, подковой огибавшей изумрудную воду маленькой и мелкой бухты. Кое-где из воды торчали базальтовые скалы, окруженные пеной волн, разбивающихся о камни. Здесь не было ни жары, ни духоты, ни знойных испарений, как па побережье, хотя все сверкало под лучами яркого солнца. В тиши оливковой рощи было спокойно, безлюдно, с моря веяло мягкой прохладой, в прозрачном воздухе расстилалась синяя даль.

И тогда фон Гайер подумал, что песчаная отмель была такой же и в те времена, когда по ней, быть может, прогуливался Аристотель. Горечь, угнетавшая немца, растворилась в синеве и просторе. Он почувствовал себя жизнерадостным и свежим, как древний эллин, и ему захотелось остаться здесь навсегда. Но тут он увидел катер, возвращающийся с двумя немецкими матросами в Каваллу, и сразу понял, что остаться здесь он хочет лишь потому, что жаждет избавиться от тягостного предчувствия гибели, от тоски и одиночества, от своей шаткой веры в бессмертие и превосходство немецкого духа.

Ему захотелось бежать от надвигающегося хаоса, от своего обманчивого примирения со смертью, от того стыда и неловкости, которые он, как всякий культурный немец, испытывал при мысли о том, что какая-то шайка варваров превратила трудолюбивый и честный немецкий народ в палача всей Европы, а он, фон Гайер, вот уже двадцать лет работает на эту шайку. Ему хотелось бежать от Германского папиросного концерна, от гестапо, от «Никотианы», от Бориса, от Кондояниса – от всего, что постепенно убило в нем способность радоваться жизни и незаметно превратило его в покорного слугу этой шайки. Но он почти с отчаянием сознавал, что не может убежать от всего этого. Он был скован цепями прошлого, вековыми традициями древней касты своих предков, которая владела лесами, угодьями и замками в Восточной Пруссии и, чтобы выжить, волей-неволей объединилась с шайкой тупых торгашей, управляющей концернами. Ему не дано сломать эти традиции и порвать все то, что связывало его с ними и что он любил всей своей холодной и печальной душой средневекового рыцаря и разбойника.

Немец вышел па пляж, а тем временем катер, который привез их на остров и теперь возвращался в Каваллу, исчез в голубой дымке на горизонте. К благоуханию сосновой смолы и розмарина примешивался йодистый запах водорослей. Фон Гайер разделся и спрятал свою одежду в кустарнике. Потом забрел далеко в море и плавал около часа, стараясь не прикасаться к малахитово-зеленым медузам и время от времени отдыхая па спине. Когда же он вышел из воды, солнце уже заходило и па скалах у пляжа появились две девушки с накрашенными губами; с ними был мужчина в туристской клетчатой рубашке и ботинках с подковами. Все трос посмотрели на него с любопытством, дивясь тому, что хромой человек может так долго и хороню плавать.

Он тронулся в обратный путь по той же тропе, под соснами и оливами, сквозь ветви которых проглядывало оранжевое небо. Взобравшись на холм с руинами, он остановился и закурил. Отсюда открывался вид на поселок, лишь часть его была загорожена отрогами горного массива. На самой верхушке торчали остатки то ли венецианской, то ли турецкой крепости, которая не однажды разрушалась и восстанавливалась в течение веков. Как и в Кавалле, стены с бойницами, башни, блокгаузы и подземелья были здесь нагромождены в свойственном средневековью беспорядке. Варварская уродливость этой крепости представляла разительный контраст с алтарем Пана, высеченным в мраморной скале соседнего холма, на котором стояли и развалины храма Аполлона.

Фон Гайер сел на мраморную глыбу и залюбовался закатом. Остров был теперь словно многоцветная симфония прозрачных изумрудно-зеленых, фиолетовых и оранжевых красок. Солнце только что спряталось за берегами Орфанского залива, и его оранжевый свет медленно угасал за силуэтами далеких гор. В течение нескольких минут море походило на смесь расплавленного золота и серебра с сияющими там и сям изумрудными полосами, а потом стало серым, как сталь. И море, и небо у далекого горизонта были так акварельно-прозрачны, что по сравнению с ними темно-зеленые сосновые рощи, охра скал и более светлые полосы песчаных отмелей казались написанными густыми масляными красками. А над лесами возвышались мраморные зубчатые утесы, розовевшие в алом свете вечерней зари. Потом все незаметно потемнело, словно покрылось пеплом, и ночная тьма медленно поглотила остров.

И тогда фон Гайером снова овладело гнетущее чувство душевного распада, тоски и одиночества.

Ирина, Костов и Бимби разыскали дом Геракли в верхней части поселка, построенной па развалинах древнего города. Геракли обитал в зловонной жалкой лачуге из необожженного кирпича, обмазанной глиной. В углу тесного дворика, заваленного мусором и нечистотами, росла смоковница, а у низенькой каменной ограды, отделяющей его от улицы, тянулась грядка чеснока. Домишко был покрыт соломой, в степах его зияли две дыры: одна служила дверью, другая – окном. Когда-то это был просто хлев при другом, более просторном доме, который Геракли давно продал соседу, чтобы на вырученные деньги покупать водку. Но под смоковницей Геракли оставил скамью, которую смастерил его дед, притащив из развалин храма на холме несколько мраморных плит и обломков камня. Геракли смутно сознавал, что в этих древних камнях с барельефами и надписями есть что-то от былого величия и достоинства его народа, с чем он не хотел расставаться. Он даже пригрозил убийством директору музея, который однажды попытался забрать их.