Димитр Димов - Табак

Ирина рассмеялась и подумала: «Значит, не такой уж ты профан. А я было решила, что ты дал мне опиум по невежеству». Она поняла, что в этих продолговатых миндалевидных глазах, которые она, должно быть, видела не раз (недаром они будили в ней обрывки воспоминаний о студенческих годах), была ясность и бодрость человека со спокойной и здоровой натурой. И ей снова показалось, что этот грубоватый человек сердечен и мил и что она когда-то прошла мимо, не оценила его. Наконец она решилась спросить:

– Никак не могу отделаться от одной глупой мысли… Не были мы знакомы раньше?

Врач ответил шутливо, но несколько нерешительно:

– Да, конечно… Учились на одном курсе.

– Вот как? – Ирина смутилась, сама не зная почему. Постепенно разрозненные временем обрывки воспоминаний слились в один образ.

– Теперь вспомнила! – Она даже перешла на «ты». – Тебя звали Чингисом… Ты был выдающимся оратором, и твои выступления обычно заканчивались дракой… Как ни странно, но и я иногда оставалась послушать тебя, хоть и не любила политики.

– Да, ты была политически нейтральной.

– Я и сейчас не собираюсь подлизываться к тебе.

– Знаю. Ты никогда ни к кому не подлизывалась.

– Это не совсем так… – Она замолчала и нахмурилась. Немного погодя спросила: – Почему ты мне сразу не сказал, кто ты?

– Тебе нельзя волноваться.

– Ты, наверное, знаешь мою историю?

– Нет.

Она поняла, что Чингис, человек сдержанный и уравновешенный, никогда не позволит себе бередить чужие душевные раны. Его присутствие словно вернуло Ирину в то ясное, радостное время, когда она училась в университете. Она вновь увидела себя во всей чистоте своей юности, страдающей от измены Бориса, но гордой тем, что она лучше, морально сильнее его. Она вспомнила, что было время, когда она отреклась от Бориса, выбрала свою дорогу и шла по ней, довольствуясь скромными, чистыми радостями человека с незапятнанной совестью. Это был путь труда и науки, ведущий в бескрайние просторы человеческого знания, и она шла этим путем со спокойной душой и ясным умом. Жизнь ее текла неторопливо, как полноводная река, и незатейливые удовольствия после трудового дня возбуждали в ней радость. От этих лет остались такие же щемящие, незабываемые воспоминания, как и о маленькой выбеленной комнатке в отцовском доме, как о старом раскидистом ореховом дереве и журчании реки за окном. В памяти Ирины возникло сладостное ощущение, которое охватывало ее ранней весной, когда в воздухе струились неведомые ароматы, и в разгаре лета, когда от мостовой пахло размягченным асфальтом и бензином, и в начале осени, когда прохладным солнечным утром, окутанным прозрачной синеватой дымкой, она, бывало, спешила на трамвай, чтобы ехать в клинику. Тогда каждая вещь, каждый звук, каждый оттенок цвета пробуждали в пей какое-то особенное жизнеутверждающее волнение. Волнение это было рождено ее целомудрием и трудом, ее душевным равновесием и чувством собственного достоинства, которые потом были уничтожены миром «Никотианы». Все это она могла бы сохранить, если бы не встретилась с Борисом. Теперь, дожив до этих лет и познав жизненную борьбу, какой бы женщиной она ни стала – удовлетворенной или разочарованной, еще цветущей пли преждевременно состарившейся, – она была бы человеком, а не лощеной светской куклой, внушающей отвращение. Что дали ей деньги, роскошь, за которые она продала свою честь? Ничего. В новом мире презирают и деньги и роскошь. К чему ей теперь это красивое выхоленное тело, сводившее с ума развратников, к чему это гладкое, как слоновая кость, лицо без единой морщинки, без единого отпечатка прожитых лет? Мужчина, которого она, сама того не сознавая, искала всегда и наконец встретила, не может ее полюбить. Как человек она потеряла всякую ценность. Ей остался один конец – тот, к какому прибегнул Костов. Это единственно возможный для нее непозорный конец.

У нее снова задрожали руки, и Чингис заметил это.

– Зря я тебе проговорился, кто я… Этот разговор тебя утомил.

Но она возразила:

– Как раз наоборот… Я поняла, как мне быть дальше.

Он пытливо всматривался в ее лицо – все еще прекрасное, но вялое лицо человека без цели, без надежды, без, волн к жизни, лицо женщины, для которой красота стала проклятьем, лицо, которое жизнь уже отметила печатью нервного расстройства, ведущего к тихому помешательству и неминуемой гибели.

– Что же ты собираешься делать дальше? – спросил Чингис с беспокойством.

– Вернуться к медицине, – солгала она, зная, что он ей поверит.

– Чудесная мысль, – сказал Чингис – Но пока не думай об этом.

Он собрался уходить, хоть сомнения его и не рассеялись, и натянул пилотку с красной звездочкой.

– Куда ты идешь? – грустно спросила Ирина.

Желая развеселить ее, он ответил шутливо, совсем как в студенческие годы:

– К санитарному далай-ламе… Хочу достать передвижную рентгеновскую установку.

И хоть говорил он веселым тоном, в голосе его прозвучало волнение.

– Да, это, конечно, необходимое приобретение, – сказала Ирина, удивленная тем, что можно так волноваться из-за какой-то рентгеновской установки.

Он снова взглянул на нес, озабоченно и задумчиво. В ее голосе он услышал равнодушие и усталость, дрожь мучительной неврастении, отчаяние и отчужденность, которые предвещали близкую и неизбежную гибель. Перед ним была обреченная душа из умирающего старого мира.

Чингис вспомнил Ирину, какой она была в юности, и ему стало больно за нее. На пороге он обернулся и сказал:

– Ты должна взять себя в руки и вернуться к труду, к своей профессии. Только тогда ты встанешь на ноги.

Она отозвалась с фальшивой бодростью в голосе: – Конечно, так я и сделаю.

Но она понимала, что этого не будет, и у нее опять задрожали руки.

После обеда пришла Лила. Ирина узнала ее сразу: эти русые волосы, голубые глаза и чистые, холодноватые черты лица запечатлелись в ее памяти со школьной скамьи. Еще в гимназии это лицо всегда поражало Ирину правдивостью и силой воли. Таким оно было и сейчас, только казалось более мягким – может, это жизненный опыт и радость победы смягчили его выражение. Стальные глаза стали совсем голубыми, а тонкие девичьи губы – более яркими, и в их очертаниях появилась сочная мягкость. Ирина наблюдала за Лидой с болезненным любопытством красавицы, сознающей превосходство другой красивой женщины.

Лила не красилась, и это придавало ей очарование свежести. Волосы ее, гладко зачесанные за уши, были уложены небрежно – и, должно быть, умышленно небрежно, чтобы прическа казалась как можно более естественной. Именно такая прическа шла к ее правильным чертам. Скромное черное платье оттеняло светлые волосы и золотистость кожи. От всего облика Лилы веяло здоровьем, спокойной силой жизни и красотой.