Димитр Димов - Табак

Значит, эту невиданную, ослепительную роскошь ему принесла Мария!.. И вдруг Ирина почувствовала себя подавленной и уничтоженной, словно она внезапно подошла к краю пропасти, разделяющей два мира. С одной стороны, стояло неизмеримое материальное могущество денег и людей, которые их загребают, а с другой – нудная служба и послушное терпение тысяч ничтожных, самодовольных, погрязших в своей глупости людишек, которые находят свою судьбу естественной и служат безропотно. И она сразу же почувствовала, что и ее отец, и другие полицейские, и чиновники, и пылкие студенты из корпораций со смешными гуннскими именами, и вообще все прозябающие в самодовольстве и пустой болтовне обыватели – все это ничтожества, глупцы, которые покорно работают на хозяев, живущих в таких вот домах. Она. Ирина, такая же, как эти глупые и послушные людишки, и хотя еще не работает на олигархию, но когда-нибудь будет ей служить и безмолвно терпеть ее власть. Она вспомнила, как однажды вечером, когда она была еще ребенком, ее отец явился домой с перевязанной головой – забастовщики бросили в него камнем; вспомнила, как прошлой осенью Баташский забраковал сорок процентов табака, привезенного производителями; вспомнила о том, как Мария отняла у нее Бориса… Почему этот дом так подавляет ее? Может быть ее смущение, ее глухое недовольство объясняется завистью? Нет, это не зависть. Никому она не завидовала, ни к кому не испытывала ненависти. Но ей чудилось, будто в этой подавляющей, поглотившей миллионы роскоши, но этим коврам, вазам и мебели из красного дерева, по бархату и шелкам струится пот нищих крестьян и туберкулезных рабочих.

Она шла за Борисом, стараясь заглушить в себе эти мысли, стараясь не выдать тоскливого, озлобленного протеста против какой-то несправедливости, вызванного в ней этим домом. «Наверное, завидую», – опять упрекнула она себя, но тут же снова поняла, что это не зависть, а неосознанный бунт против тех явлений, на которые она до сих пор не обращала внимания. Они подошли к изящному буфету, стоявшему в глубине холла. Тут же был окруженный креслами столик с курительными принадлежностями.

Борис достал из буфета бутылку коньяку и две рюмки.

– Я не могу больше пить, – сказала Ирина.

Она вполне овладела собой, и голос ее звучал естественно.

– А мне хочется пропустить пару рюмок, – сказал он. – Нервы напряжены.

– Ты не должен привыкать к этому, – заметила она.

– Да, не должен!.. – согласился он рассеянно и выпил две рюмки одну за другой. – Впрочем, я пью редко.

Ирина с облегчением заметила, что он устал или поглощен мыслями о Марии и ему неинтересно, какое впечатление произвела на нее обстановка его дома. Борис закурил сигарету, но сразу же бросил ее в пепельницу и налил себе еще рюмку коньяку.

– Страшно будет, если ты привыкнешь пить, – снова заметила Ирина.

– Что?… Пить?… – Голос Бориса прозвучал искусственно и неуверенно. – Не беспокойся, я никогда не стану этим злоупотреблять. Меня целиком поглощает работа.

Но она поняла, что он уже злоупотребляет алкоголем – ведь и в ресторане он выпил несколько рюмок. Может быть, к этому его толкает предельное напряжение, в котором он всегда живет.

Борис подошел к Ирине, быстро наклонился и поцеловал ее. На несколько секунд губы их слились, потом она легонько оттолкнула его, потому что здесь их в любую минуту могли увидеть. Но как только они отпрянули друг от друга, они поняли, что вечера у часовни никогда больше не вернутся и что за эти три года многое исчезло из их любви, молодости и из их душ.

– Теперь ты должна довериться мне вполне, – сказал он, как бы желая зачеркнуть то, что они поняли.

– Это не важно, – отозвалась она быстро. – Не важно, что будет после этого вечера.

Послышался скрип двери, открывавшейся на втором этаже. Ирина и Борис обернулись.

По лестнице спускалась Мария.

В первое мгновение Ирина ощутила злорадство, потом смущение, потом испуг и, наконец, чувство животного страха и желание убежать. Но она взяла себя в руки и, не пошевельнувшись, смотрела с напряженным до предела вниманием на страшный призрак, спускающийся в холл. Так вот она, женщина, которая отняла у нее Бориса, которая заставила ее испытать такую ревность, такие муки и горькую тоску!.. Значит, вот она, хозяйка этого дома, владелица этого богатства, единственная наследница «Никотианы», то чудное, элегантное существо в баре, чей опаловый блеск поразил Ирину пять месяцев назад!.. Теперь Мария была в грязном халате из плотного розового шелка, который безобразно топорщился на ее угловатом, скелетообразном теле. Кожа на ее лице напоминала пожелтевший, скомканный пергамент – так изборождено оно было глубокими морщинами, а голова почти облысела, и это придавало больной какое-то устрашающее сходство с мертвецом, вставшим из могилы. В следующее мгновение Ирина увидела ее пустые глаза – трагические глаза без мысли и сознания, безумные глаза, которые были лишены всякого выражения и подчеркивали тупость идиотской самодовольной усмешки, застывшей на лице, и скованность тела, вытянутого в позе величавой надменности. Ужасное видение рывками спускалось по лестнице, а за ним шла горничная, тревожно раскинув руки и словно следя за ребенком или заводной куклой, которая в любую минуту может упасть.

– Почему ты пускаешь ее вниз неодетой? – строго спросил Борис.

– Потому что с ней случился бы припадок, – с досадой ответила горничная. – Она думает, что госпожица пришла послушать ее концерт.

Ирина медленно повернула к Борису искаженное ужасом лицо.

– Видишь? – произнес он холодно.

Ирина все поняла. Теперь перед ней стояла не ненавистная соперница, но автомат без мысли и сознания. Безукоризненно сдержанная и подобранная Мария, за которой сверкало золото «Никотианы», превратилась в жалкую развалину. Меланхолическое спокойствие ее лица перешло в тупую улыбку помешанной. Умные, холодные, печальные глаза, которые раньше вызывали в Ирине ненависть, ибо в них было что-то, что могло привлекать Бориса само по себе, помимо денег, сейчас казались слепыми, так как это были глаза существа, которое ничего не видело, не слышало, не понимало.

Все так же вытянувшись и задрав голову, помешанная вдруг остановилась и, сделав жалкую попытку принять величавую позу, посмотрела на Ирину. Борис устало опустился в кресло.

– Мария, ты узнаешь эту даму? – глухо спросил он.

– Я узнаю всех армян в Пере, [38]– с важностью ответила больная. Затем кивнула головой и добавила надменно: – Садитесь!.. Я исполню для вас концерт.

– Какой концерт? – спросил Борис.

– Концентрированный концерт, – проговорила больная. – Для армян.

Борис повернулся к Ирине. По его лицу промелькнула усмешка, но такая холодная и бесчувственная, что Ирине она показалась невыносимой.