Элисон Уир - Трон и плаха леди Джейн

В последний день праздников, в крещенский сочельник, устраивается театральное представление. В завершение, по старинной традиции, все обмениваются подарками. Несколько недель мы с Кэтрин и даже Мэри своими неуклюжими стежками вышивали кошельки, обложки для книг, ленты для капоров, которые мы раздаем гостям, в обмен получая разные пустяки, равно как и несколько ценных подарков. Я получила часы — подарок родителей, гранатовую брошь и три пары перчаток мягчайшей замши.

Но самый роскошный дар еще впереди.

— Ее высочество желает вас видеть, миледи, — сообщает Кларенсью, глядя на меня с опаской.

Я иду через весь зал туда, где на возвышении, рядом с нашими хозяевами, сидит леди Мария. Запакованные подарки лежат с одной стороны ее кресла, а те, что она получила и развернула, свалены в беспорядке на столе с другой стороны — ворох богатых тканей, драгоценности, серебряная и золотая посуда.

— А, Джейн, — улыбается она, когда я делаю реверанс. Затем она наклоняется и берет из кучи на полу прямоугольный предмет, обернутый в серебряную ткань. — С наилучшими пожеланиями и моим благословением, — говорит она, вручая его мне.

— Благодарю вас, сударыня. — Я снимаю обертки, под которыми оказывается серебряный футляр. Внутри лежит прекрасное ожерелье из больших рубинов с подвешенными между ними жемчужинами. От этого зрелища у меня захватывает дух — никогда в жизни у меня не было ничего столь красивого и ценного.

— Ваше высочество, я премного вас благодарю, — произношу я с теплотой. Ее щедрый дар тронул меня. — Я потрясена вашей добротой и щедростью.

— Я знала, что вам понравится, Джейн, — улыбается Мария. — Вам это пойдет.

Подходит матушка, желая увидеть, что мне подарили, и ее глаза округляются, когда она видит камни.

— Сударыня, вы слишком щедры! — восклицает она. — Джейн, надеюсь, ты понимаешь, какой ценности это подарок, и ты достаточно поблагодарила леди Марию?

— Разумеется, Фрэнсис, — говорит моя благодетельница. — И я уверена, Джейн знает, что подарок дорог не ценой, а добротой и любовью дарителя.

— Конечно, мне хорошо это известно, сударыня, — отвечаю я. — И, клянусь, я постараюсь быть достойной этой доброты и любви.

Наконец поздней ночью мы уходим к себе, и перед сном я не могу удержаться и не примерить мое новое ожерелье. Миссис Эллен помогает мне застегнуть его на шее и отступает, чтобы полюбоваться. Но я, взглянув на свое отражение в зеркале при свечах, вздрагиваю от возникшего передо мной жуткого образа, ибо в неверном мерцающем свете красные камни у меня на шее выглядят словно сгустки крови.

— Что с вами, мисс Джейн? — удивляется миссис Эллен. — Смотрится чудесно.

— Вы видите? — с трепетом спрашиваю я.

— Вижу что? Милое дитя, о чем вы говорите?

— Рубины… Они похожи на кровь, — отвечаю я хриплым, дрожащим голосом.

— Чепуха! — отрывисто произносит миссис Эллен. — Бросьте! Это просто игра света — и вашего богатого воображения.

— Снимите его с меня! — требую я.

— Джейн, не говорите глупостей, — с досадой отвечает она.

— Снимите! — повторяю я, отчаянно дергая замок. — Помогите!

— Не знаю, что на вас нашло, — бормочет миссис Эллен, расстегивая его. — Очень красивое ожерелье. Напрасно вы разволновались.

— Давайте спрячем его подальше, — прошу я.

Сама себе удивляюсь. Я всегда презирала суеверия, считая их вздором, но теперь меня переполняет смертельный страх, будто бы зеркало предсказало мне что-то ужасное.

Я не хотела идти, но батюшка настоял. Мы не только получим наглядный пример того, чем кончают предатели, но и увидим захватывающее зрелище. Я знаю, что мне это придется не по вкусу. Как можно получать удовольствие, наблюдая за страданиями другого человека? Мне нет дела, что многие придворные тоже придут посмотреть, — я не хочу быть здесь.

Я все-таки пришла. У меня не было выбора. Но милорд хотя бы велел, чтобы мы, как и почти вся присутствующая здесь знать, переоделись. Мы закутались от холода в широкие меховые плащи с капюшоном, какие носят зажиточные городские торговцы, и мне тепло, несмотря на стужу.

Позади высится мрачная громада лондонского Тауэра, бывшего свидетелем многих трагедий и горя и пользующегося дурной славой с тех пор, как две королевы, Анна Болейн и Екатерина Говард, встретили там свой кровавый конец. Немногие из узников, ступающих за ворота Тауэра, выходят на свободу. Обратно нет иного пути, кроме как через плаху, виселицу или еще хуже. Я слышала жуткие истории. В Англии пытки запрещены законом, но говорят, что некоторые в Тауэре испытывают на себе ужасы дыбы и тисков. И еще говорят, что там есть камера-конура, где нельзя ни сидеть, ни стоять, ни лежать — такая она маленькая. Я с содроганием думаю, что если бы меня заключили в такую камеру, я бы точно сошла с ума.

Узника все не выводят. В толпе начинают шуметь.

— Знаете, король несколько недель не решался подписать приказ, — сообщает нам батюшка.

— Ясно, что это милорд Нортумберленд его уломал, — замечает матушка.

— Сомерсет приходится ему дядей, — напоминает нам милорд. — Короля уже принудили послать на смерть одного дядю. Но герцог все твердил ему, что проявлять милосердие было бы неуместно, что он не может позволить процветать таким мятежникам и предателям.

Вдруг раздается крик:

— Он идет! Идет наш герцог!

Стражам приходится приложить немало усилий, чтобы провести приговоренного через толпу, окружившую эшафот. Люди настроены к ним враждебно.

— На месте коменданта Тауэра я бы беспокоился, что заключенного вырвут у стражей и похитят, — говорит батюшка. — Нельзя этого исключить.

И все же процессия успешно пробивается сквозь массу живых тел, и Сомерсет взбирается по ступеням эшафота. Странно думать, что человек, некогда обладавший такой властью и который даже послал своего брата на смерть в этом самом месте, может пасть так низко. Высокий страж впереди отступает в сторону, и я вижу плаху, установленную на соломе. Меня снова охватывает дрожь. Что должен думать несчастный герцог, глядя на нее? Каково — знать, что через несколько минут ты умрешь, лишившись головы? Смотреть на это невыносимо.

— А теперь, Джейн, согласно обычаю, узник на эшафоте должен произнести речь, признавая свою вину, восхваляя справедливость короля и прося людей молиться за него, — поясняет батюшка.

И вот герцог шагает к перилам эшафота и поднимает руку, призывая толпу к тишине. Но не успевает он раскрыть рта, как раздаются вопли: «Помилование! Помилование!» На Тауэрском мосту появляется маленький отряд солдат, галопом скачущих сюда.

Герцог Сомерсет смотрит на них, не веря своим глазам. Он, бедняга, наверняка приготовился к смерти, крепился духом, чтобы встретить роковой удар топора. В его лице отражается ужас и тоска: ему, должно быть, отчаянно хочется жить.