Степан Злобин - По обрывистому пути

Этап вывели на перрон. Арестантов снова стали считать. Прошёл, дядя Гриша. Он ничего не сказал, только молча и без улыбки простился одними глазами.

Посадка в вагоны не начиналась ещё, и пассажиров на перроне не было.

И вдруг почти у самого арестантского вагона, где началась новая перекличка этапа, Володя увидел, что по платформе прохаживаются Федот Николаевич и Аночка вместе с его, Володиной, матерью!..

И именно оттого, что Аночка была с его матерью и что с ними был Федот Николаевич Лихарев, Володе радостной спазмой сжало горло, в глазах затуманилось, и он с поспешностью закурил, чтобы скрыть свое волнение…

— Желаем здоровья, бодрости и удачи! — по-молодому выкрикнул Лихарев, не глядя в сторону этапа.

— Сударь, пройдите отсюда! — строго сказал конвойный офицер, обращаясь к Лихареву. — Я говорю — пройдите!

Толстенький коротышка, он смешно наступал животом на сухого и длинного седоголового Лихарева.

В этот момент, почти столкнувшись с начальником конвоя, из телеграфного отделения вокзала выскочил к поезду Коростелев с чемоданчиком.

— В…Володя! Не падай духом! — выкрикнул он.

— Вы кто такой, милостивый государь?! — обратился к нему офицер, отвернувшись от Лихарева. — Что вам угодно?!

— Я пассаж…жир… Мне от…т….в…вас ничего не угодно! — ответил Костя с невинным видом.

— Жандарм! — позвал офицер на весь перрон.

— П…прошу не ругаться. Вы с…сами жандарм!..

Среди арестантов раздался хохот.

— Очистить платформу вокруг вагона от посторонней публики, — приказал конвойный офицер поспешившему на призыв жандарму.

— Гос-спода, попрошу отсюда! Не разрешается, господа, пройдите! — обратился рослый станционный жандарм к Косте, словно Костя был целой толпой.

— Пройду, г… господа, п…пройду! — успокоил его Костя.

— «Буря! Скоро грянет буря! — раздался вдруг над вокзальной платформой свежий, взволнованный голос Аночки. — Это смелый Буревестник гордо реет между молний над ревущим гневно морем; то кричит пророк победы: — Пусть сильнее грянет буря!..»

— Барышня, господа, попрошу вас! — наступая на Лихарева и Аночку, повторял жандарм. — Пройди, тётка, пройди! Проходи, говорю! — свирепо зыкнул он на Шевцову.

— Почему вы грубите моей знакомой, жандарм? Кто вам позволил быть грубым?! — взъелся Лихарев. — Эт-то ещё что за новости?! — строго воскликнул он. — Прасковья Филипповна, не волнуйтесь, пожалуйста, — обратился он почтительно к Шевцовой.

— Сударыня, попрошу отойти от арестантского вагона, — со сдержанной злобой переменил тон жандарм.

— Гос-поди! Житья от вас нет! — воскликнула Прасковья. — Володенька! Милый, родименький!..

Она заплакала.

— Мама! — ласково и умоляюще остановила ее Аночка и обняла за плечи.

У Володи от этой сцены затуманилось перед глазами.

— Мама! Не плачь! Иди, мама! Не стой тут… От них, кроме грубости и безобразия, ничего не дождешься. Идите! До свиданья, мама! Аночка, до свиданья, спасибо!..

— Марш в ваго-он! — крикнул на него офицер.

Конвойный солдат схватил было Володю за ворот, но из партии арестантов вырвался гул и крики.

— Эй, руки короче! Чего хватаешь! Пусти человека! — послышались отдельные голоса.

— Административно-ссыльный Шевцов, приказываю: пройдите в вагон! — приказал начальник конвоя.

Володя вошел в вагон. Вслед за ним остальные стали шумно занимать места, конвойные несколько раз принимались считать арестантов. Мимо вагона теперь текла толпа пассажиров с узлами, корзинками, портпледами и чемоданами. Володя занял место против окна в глубине вагона и долго еще, целых полчаса, видел Аночку, мать и Лихарева у дверей зала третьего класса… Они все трое тоже неотрывно смотрели в его сторону. Раздался третий звонок, Поезд тронулся, и возле первой же стрелки рядом со стрелочником стояли Илья и Кирюша, приветственно махавшие картузами поезду.

Потом еще целых пять станций Володя видел Костю Коростелева, который выскакивал из поезда, прогуливался мимо арестантского вагона и вызывающе приветственно помахивал рукой.

Конвойный офицер наконец не выдержал, сам подошел к журналисту. Как они сговорились, Володя не знал. Но офицер возвратился в вагон в добром расположении. Он передал Володе табак, папиросы и сказал, что на его долю получил от его знакомого двадцать рублей.

На следующей станции Володя увидел Коростелева уже с чемоданчиком, — видно, корреспондент доехал до места своего назначения.

Фрида так живо рисовала веселую студенческую среду, что Юле казалось — нет ничего заманчивее на свете, как снова вернуться в эту полную споров, событий и брызжущей юности жизнь. Ей представлялось это возвратом к слишком короткой, молниеносно мелькнувшей девической жизни.

Она любила теперь Баграмова обновленной, горячей любовью. Ей до боли было жалко с ним расставаться, но это была сладкая боль, которую хотелось пережить, чтобы научиться любить его еще больше. Ей хотелось быть с мужем ближе и ласковее. Но он возвращался домой измученный, как говорится — едва живой, и тогда Юлия начинала колебаться в своем решении, упрекая себя за то, что хочет покинуть его в такое трудное для него время.

Эпидемия летних желудочных заболеваний все разрасталась. Это была эпидемия голода, истощения, косившая больше всего детей, но кое-где и все население.

Баграмрв метался из конца в конец по участку. Больше он не ездил уже вместе с Фридой. Почти окончивший врач, Фрида работала теперь самостоятельно. Она исхудала, устала, не выпускала изо рта папиросу.

— Вот так практика, черт побери их, эти поносы! — ворчала она. — Да тут и десятка врачей было бы мало!

Баграмов писал в земскую управу, взывая о помощи, прося подкрепление медикаментами и живыми людскими силами для угашения люто разбушевавшейся смерти. Но все его просьбы были напрасны. Подкрепление не прибывало…

Как-то вечером Иван Петрович только что возвратился из поездки, чтобы за три дня отдохнуть и выспаться дома, Фрида сидела мрачная и замученная, не в состоянии говорить от усталости. Дарья Кирилловна старалась всех подбодрить и весело угощала свежим вареньем из лесной малины, потому что во избежание заразы в доме совсем не ели сырых ягод. Юлия торопливо выпила чашку чая, собираясь перед сном заглянуть в больницу. Как вдруг на пороге появился Вася Фотин.

Заросший темной курчавой бородкой, одетый не по-студенчески, а как мастеровой, он исхудал, загорел и осунулся.

— Мир дому сему, — бодро и жизнерадостно сказал Вася с порога.

— Васька! — крикнула Фрида и, невзирая на окружающих, кинулась гостю на шею.

Все шумно приветствовали вошедшего, но он остерегающе поднял руку.

— Тс-с! Тише! Я не Василий. Я — Езгений Сергеич Соломин, слесарь. Ищу на заводе работы… Приехал сюда из Самары, там сгорела у нас частная мастерская… А теперь вот здравствуй, родная моя. Измучилась! — заключил он и крепко обнял подругу. Только после долгого поцелуя, в котором они так и замерли оба, Вася пошел здороваться с остальными.