Степан Злобин - По обрывистому пути

Илья подошел мокрый, свежий, веселый, обнял Лушу и крепко, по-братски поцеловал ее.

— Лушенька, с добрым утром, радость!

— С добрым утром, мой милый, — ответила Луша, — да ночь-то была ли?

— Была, да еще какая!

— А ну, расскажи, какая? — тихонько спросила Луша.

— Такие-то ночи только что в сказках бывают, — ответил Илья. — Про такую ночь ни в книжках нигде не читал, ни во сне не видел, ни в мечтах намечтать не умел…

— Какой ты смешной, — как мальчишка: мокрый, лохматый. Такой мой милый… Давай побежим на горку, — позвала Луша, смутившись его восторженными словами. Они взялись за руки и побежали. Уже взбежали наверх, к началу улицы, остановились, запыхавшись, и оглянулись назад. Затон под ними сверкнул восходящим солнцем, и первые утренние лучи ударили им в глаза ослепительным блеском.

Улицы спали. Мохнатая душистая травка под ногами лежала в росе. В большинстве домов еще были закрыты ставни, в других, наоборот, широко распахнуты окна, заставленные цветами, но нигде ни души, кроме кошек и пробудившихся хлопотливых, веселеньких воробьев…

Среди нудной и знойной толкучки по дорожкам надоевшего городского сада и по пыльным тротуарам Торговой и Главной улиц, где, коротая досуг, вечерами гуляли толпы народа, заговорили о гастролях артистов и предстоящих спектаклях. Разглядывали на улицах и у входа в гостиницу крикливо одетых дам, господина в цилиндре и господ в панамах и котелках, говоря, что это и есть артисты.

Но афиш о спектаклях все еще не появлялось, хотя в городской хронике «Седого Урала» уже была напечатана заметка, что по пути из Сибири на Нижнегородскую ярмарку драматическая труппа даст не менее десяти гастрольных спектаклей в помещении купеческого клуба.

Артисты, по-видимому, «прогорели» где-то в Сибири и не могли авансом внести гарантийную плату за купеческий клуб, который по причине содержания в нём карточной игры, лото и бильярда стоил не дешево, а в зале дворянского собрания в этом месяце шел ремонт. Антрепренер труппы, униженно кланялся местным купцам, уговаривая их «рискнуть во имя искусства», но купцы не сдавались, и антрепренер не решался печатать афиши.

Наконец в газете «Седой Урал» появилась заметка об отсталости местного купечества и сообщалось, что единственный состоятельный человек города, кто пришел на помощь служителям Мельпомены, — это М. П. Саламатин, выдавший клубу свою гарантию о покрытии убытков в случае неустойки со стороны труппы. Однако, добавляла газета, просвещенное великодушие господина Саламатина не введет его ни в какие убытки, потому что весь наш городской демос, как и почтенные патриции города, жаждет зрелищ и вот уже несколько дней кассиру купеческого клуба непрерывно приходится отвечать жаждущим, что на спектакли билеты в кассу пока еще не поступали.

Уже после гарантии, подписанной Саламатиным в адрес купеческого клуба, когда антрепренер труппы уже заказал афиши, из ближайшей кумысолечебницы прибыл в город прославленный по всей России артист-трагик Михаила Оленев.

Оленев был из тех великих и безалаберных русских талантов, которые не умели терпеть какой бы то ни было дисциплины. Он бы со славой играл на столичных императорских сценах, но бонапартистский характер его не позволял ему надолго ужиться в одном коллективе. И он оказывался в гордом, нередко трагическом одиночестве. Бывало, он шёл и на то, чтобы выступать в захолустных, случайных труппах, Гулливером среди театральных лилипутов. Тогда, пренебрегая партнерами, презирая и игру и мелкие способности, относясь к ним лишь как к подчитчикам ролей, он фактически вёл все спектакли один.

Он диктовал труппам свой личный репертуар в три-четыре его излюбленных роли, заставлял артистов в три дня подготовиться к заданному спектаклю и выходил на сцену, не обращая на партнеров никакого внимания. Он великаном лицедействовал среди них, потрясая зрителей подлинно богатырским своим Дарованием. Труппа сценических бродяг, должна была довольствоваться полными сборами, рукоплесканиями, овациями, которые хотела бы отнести на свой счет. А Михаила Оленев, верный себе, даже не всегда удостаивал публику своим выходом, предоставляя прочей труппе раскланиваться и благодарить зрителей. Иногда после спектакля он появлялся только на миг, для одного барственного наклона головы, и мгновенно исчезал из бушующего зрительного зала.

Через полчаса после того, как Оленев расположился в гостинице, к нему в номер постучал антрепренер драматической труппы, который раньше уже с ним встречался где-то на перепутьях между губернскими сценами.

— Черт знает что! Звоню, звоню — коридорного нет! Спустись-ка, голубчик, закажи коньяку получше в буфете. Да вели явиться официанту, — не здороваясь, с места бросил Оленев антрепренеру.

Тот послушно помчался.

Когда антрепренер вернулся из ресторана и они заказали обед на двоих, Оленев сказал, не дожидаясь предложения:

— Нет, играть я тут не собираюсь. Ведь здесь и театра нет! Я — отдохнуть на недельку от кумыса, а потом собираюсь в Нижний, там ждут…

— Да как же так здесь не играть?! У меня ведь труппа! И, надо сказать, неплохая… Вы бы довольны остались…

— Ну, труппу твою я уж знаю. Какие-нибудь убеглые гимназисты. Да тут и подмостков-то нет приличных!

— А в купеческом! Я осмотрел. Ничего! Декорации есть…

— Декорации — ерунда. Я могу и Отелло читать во фраке.

— «Отелло»?! Отлично все в труппе знают! — умоляюще подхватил гость.

— А «Лира»?

— И «Лира», и «Минина»…

— Брось! — оборвал знаменитый трагик. — Есть одна штука: новая драма — «Раскольников», по Достоевскому. Из «Преступления и наказания» один писатель составил. Щекспировой силищи вещь! — упоенно воскликнул Оленев. — Хочу с этой пьесой покорить всю Россию. На кумысе поработал. Пробовать надо…

— В недельку для вас приготовимся.

— Неделю — много. Три дня! — решительно задал трагик.

Антрепренер уже ликовал.

— А рольки расписаны?

Оленев молча полез в саквояж и выбросил пачку скатанных в трубку тетрадок.

Через час антрепренер труппы выбежал из гостиницы, вскочил на извозчика и помчался заказывать новые афиши.

Были объявлены «Отелло», «Король Лир» и «Раскольников», на которого учащимся средних учебных заведений до седьмых классов вход не разрешался, — это делало спектакль особенно заманчивым.

Публика не обманулась в ожиданиях. И Саламатин, разумеется, не понес убытков.

Знаменитый трагик, должно быть, действительно много дней в своем степном уединении, в кумысолечебнице, работал над ролью. Он «пробовал» на публике своего Родиона Раскольникова и пробовал с такой силой; что зрители не замечали беспомощной растерянности всей прочей труппы, в которой только следователь Порфирий успел заучить свой текст…