Николай Гейнце - Коронованный рыцарь

Патер Билли кивнул головой.

— Но даром я не буду делать этого… Даром, не в смысле денежного вознаграждения, я в нем не нуждаюсь, а в смысле условий, которые я поставлю за исполнение этого и условий непременных.

— Какие же это условия?

— Вам их не зачем знать…

Патер Билли окинул собеседницу вопросительно-недоумевающим взглядом.

— Это как же?

— Я сообщу их аббату Груберу, которому и прошу вас передать дословно наш сегодняшний разговор… Можете вы это сделать?

— Конечно, могу… Я сегодня же буду у аббата…

— Если он найдет возможным завтра в это же время заехать ко мне, то я надеюсь, что мы покончим это дело, и он не раскается… Вот за этим-то я побеспокоила вас…

Патер Билли поклонился.

— Это мне доставило удовольствие провести с вами несколько минут…

— Ай, ай, ай, патер Билли, что вы говорите, когда сейчас только утверждали, что не интересуетесь ничем мирским. Неужели я могу кому-нибудь представиться чем-либо «не от мира сего»?

— Земная красота возбуждает не одни мирские мысли, она может заставить человека воспарять мыслью к божеству и в красоте созерцать его величие и могущество, — нашелся иезуит.

Ирена Станиславовна улыбнулась.

— Если я возбуждаю в вас такие регилиозные мысли, то ничего не буду иметь, если вы будете заходить ко мне и воспарять мыслью.

Она насмешливо посмотрела на своего собеседника. Тот сидел, опустить голову.

— Так скажите аббату, что лучше всего, если он заедет завтра… Время не терпит…

Ирена встала, давая знать, что разговор кончен. Поднялся и патер Билли.

— Я прямо от вас пойду к аббату Груберу.

Он простился и вышел.

Ирена несколько минут задумчиво смотрела вслед удалявшемуся иезуиту, а затем ушла в свой будуар и бросилась на канапе. Закинув голову на белоснежную подушку, она задумалась.

В ее красивой головке, видимо, сменялись мрачные и веселые мысли. Это было заметно то по морщинам, собиравшимся на ее точно выточенном из слоновой кости лбу, то по улыбке, появлявшейся на ее коралловых губах. Иногда, впрочем, эта улыбка змеилась злобным удовольствием. В будуар своей обыкновенного неслышною поступью вошла Цецилия Сигизмундовна.

— Рена, Рена!..

Ирена повернула голову.

— Что так еще?

— Он прислал записку…

— К кому?

— Ко мне…

— За деньгами?

— Да…

— Сколько?

— Пять тысяч…

— Это не на свадебный ли подарок… Приготовлю я тебе подарок… — злобно прошептала она.

— Что ты говоришь, Рена?

— Ничего… Так вы говорите пять тысяч?

— Да…

Ирена Станиславовна молчала, видимо, что-то обдумывая. Цецилия Сигизмундовна опустилась в кресло. Наступила довольно продолжительная пауза.

— Что же делать, Рена? — спросила, наконец, тетка.

— Послать тысячу рублей… Довольно с него…

— Но он просит пять… Ловко ли будет?

— Напишите, что теперь нет свободных денег, а что вы доставите ему остальные… ну… ну, хоть через четыре дня…

— Если отдавать через четыре дня, то можно послать и нынче. Зачем же откладывать.

— А кто сказал вам, что надо будет отдавать через четыре дня? — вскочила с канапе Ирена. — Я говорю вам напишите, что отдадите… Через четыре дня они ему не понадобятся…

— Почему ты знаешь?..

— Опять с этими вопросами… — раздражительно крикнула Ирена. — Говорю не понадобятся, значит не понадобятся… Делайте, как я говорю…

Она даже топнула ножкой.

— Хорошо, хорошо… — торопливо согласилась Цецилия Сигизмундовна и, качая головой, вышла из комнаты.

Ирена Станиславовна опять легла на канапе и положила голову на подушку.

Аббат Грубер, видимо, согласился с мнением Ирены Станиславовны, что медлить нельзя, и в тот же вечер, после того, как у него был патер Билли и передал свой разговор с Родзевич, прислал Ирене коротенькую записку, что будет у нее, от двух до трех часов, так как в назначенный ей час от часу до двух он занят неотложным делом.

Аббат в первый раз был в доме Родзевич, хотя встречался с ними в обществе и был знаком давно.

Ирена Станиславовна приняла его в той же гостиной.

— Вам передал, конечно, патер Билли суть дела, по которому я вас побеспокоила посетить меня.

— Передал, — односложно отвечал аббат.

— Ваше согласие приехать ко мне доказывает, конечно, что вы желаете, чтобы я исполнила то, что обещала патеру.

— Я бы желал только знать, каким образом вы это можете сделать.

— В этом случае вам придется остаться при желании.

— Почему же?

— Потому, что вам нет до этого никакого дела… Я разрушу самую мысль о сватовстве Оленина с Похвисневой, но как — это только мое дело…

— Откровенно должен сказать вам, что вы этим окажите большую услугу не только лицам, но и делу, вы окажете, дочь моя, услугу той религии, которую вы исповедываете. Обращение схизматической России в католичество — вот цель, которую преследуем мы, и перед которой не остановимся ни перед каками жертвами.

Аббат Грубер сказал это торжественным тоном.

Ирена Станиславовна, впрочем, видимо не была особенно тронута.

На ее губах даже на мгновение во время речи аббата мелькнула улыбка.

— Пусть так, — отвечала она, — тем лучше, значит я гарантирована, что и условия, которые я предложу за исполнение дела, будут приняты…

— Какие же это условия?

— Свадьба Оленина расстроится, но и свадьба Похвисневой с Свенторжецким не должна состояться…

— Почему? — мог только спросить удивленно аббат.

— Потому что я этого не хочу…

Аббат Грубер глядел на нее с недоумением и молчал.

— Потому что я этого не хочу… — повторила Ирена Станиславовна.

— Но, дочь моя, — начал аббат, — если вы посвящены, или проникли сами в суть дела, которое требует этот брак, так вы понимаете…

Ирена перебила его.

— Я знаю, что графа Казимира хотят женить на Похвисневой, с тем, чтобы он предоставил свою супругу в распоряжение графа Кутайсова…

Аббат закусил губу, не ожидая от девушки, каковою он считал Родзевич, такого грубого и резкого определения цели брака графа Свенторжецкого.

— Это, дочь моя, только одна сторона вопроса, другая заключается в том, чтобы граф повлиял на свою будущую жену в смысле торжества католической религии и чтобы от сближения с ней графа Кутайсова не пострадали наши интересы и высокие цели приведения России на истинный путь единой римско-католической религии…

— А разве Генриетта действует не в вашу пользу?

— Кто говорит это?.. Генриетта Шевалье достойная дочь католической церкви…

— К чему же вам эта… Похвиснева…

Ирена чуть было не назвала ее обычным бранным эпитетом, но во время сдержалась.

— Иван Павлович… — начал было Грубер.

— Иван Павлович, — перебила его снова Ирена Станиславовна, — забудет ее, как ребенок нравящуюся ему игрушку, когда эту последнюю отнимут у него и спрячут… С глаз долой из сердца вон…