Игорь Гергенрёдер - Донесённое от обиженных

Женщина вскрикнула: — Что же делается? — зарыдала. Старшая дочь взяла у неё захныкавшего ребёнка. Пришедшие меж тем слегка расступились, пропуская Сотскова в сени. Там он указал на дверь холодной кладовки.

Прошли в её полутьму — немного света проникало сквозь узкое окошко. По сторонам стояли кадушки с солёными огурцами, с квашеной капустой, горшки с отрубями, на стенах висели сбруя, серпы, пила-ножовка, связки лука, мешочки с семенами, пучки сухого укропа…

Житоров приказал Сотскову зажечь стоявшую в стакане на полке сальную свечу и держать её перед лицом.

— Нюшин знает тех, кто напал на отряд?

— Вам бы у него лучше спросить.

— Но ты знаешь, что он знает?

— Нет.

Кулак приложился к правому подглазью Аристарха — стакан со свечой глухо стукнулся об пол. Сотсков упал. Подошва сапога опустилась на его скулу.

— Убью, блядь! Говори-и!

Марат убрал ногу с лица лежащего, в неполную силу пнул в правую сторону груди: раздался сдавленный стон. Нога вновь занесена для удара.

— Встань! Свечу!

Аристарх поднялся, подобрал потухшую свечу, зажёг. Житоров с удовлетворением следил, как дрожат его руки от ожидания побоев.

— Морду свою освети, та-ак! Даю тебе подумать три минуты. Или ты говоришь то, что знаешь, о Нюшине — и я ухожу. Или мы увезём тебя в Оренбург, и уж я тобой займусь… — поднял руку, приблизил к глазам Сотскова циферблат наручных часов. — Три минуты пошли!

— Жестоко вы меня пытаете… невиновен я.

— А Нюшин?

— Про него ничего не знаю.

Марат резко замахнулся — лицо Сотскова дрогнуло, глаза закрылись. Обошлось без удара.

— С нами поедешь! — обронил негромко Житоров; он, сотрудники и Вакер вышли во двор.

Сотскова пустили в комнату одеться, за ним последовали милиционеры, оставив дверь нараспашку. Из избы донеслись детский плач, женские причитания, окрик милиционера:

— А ну, поспешай! Некогда нам!

На дворе, несмотря на приближение ночи, температура была плюсовая. С крыши, крытой толем, срывались частые капли. Где-то неподалёку заржала по-весеннему неспокойно лошадь. Вакер, показывая, что чувствует себя прекрасно, всей грудью вздохнул и, топчась возле Житорова, высказал:

— Решил стойку держать. Тебя не знает…

Приятель удостоил ответом:

— Ну-ну, знаток ты наш!

Ночевать остались в колхозе. Сотскова под охраной сотрудника НКВД и милиционера поместили в сельсовете. Марат, его помощник по фамилии Шаликин, а также Вакер расположились в доме председателя сельсовета, человека в прошлом городского, направленного в село партией. Его жена была известна тем, что умела готовить по-городскому. Житорова снедала своя страсть, далёкая от радостей приёма пищи, Шаликин казался человеком малоразборчивым в еде — зато журналист оценил по достоинству рагу и соусы.

В четверть седьмого утра Марат, за которым поспевали спутники, молодцевато взбежал по ступенькам сельсовета и, полный злой нетерпеливой энергии, шагнул в комнату, где на брошенном на пол тулупе провёл ночь Сотсков.

— Встать!

Аристарх и без того уже торопливо поднимался. «Ни минуты не спал», — отметил Житоров, всматриваясь в напряжённые, с багровыми прожилками, глаза.

— Ты крепко подумал?

На лице Сотскова появилось подобие улыбки, что вызвало у Вакера мысль: «Юродствует?»

— Всё зависит от тебя! — говорил Марат казаку. — Два слова о Нюшине — и иди домой к жене, к детям. Ведь как обрадуются!

Сотсков смиренно-сожалеюще развёл руками:

— Я бы рад всей душой, но не врать же…

— Нет! Мне нужна правда!

— Дак всё уже сказал.

Житоров произнёс неожиданно мирным тоном, со странным безразличием:

— Сволочь ты. Не жалко тебе семьи. Иди в машину и потом не жалей, если не вернёшься!

Сотсков без суеты надел полушубок и вышел. Дверца «чёрного ворона» захлопнулась за ним. Марат, идя к эмке, приостановился и, вспоминая, поглядел по сторонам:

— Дом хорунжего тогда, я знаю, отдали бедняку…

Один из милиционеров услужливо пояснил:

— Ну да! Потом он сгорел. На том месте построили дом, где вы ночевали.

Хорунжий с женой с утра собирались в дорогу. Станицы не поднялись общей дружной силой — через несколько дней сюда беспрепятственно придут красные каратели. Нетрудно представить, что Прокла Петровича Байбарина ожидает смерть не из лёгких. Это его послушались самые обстоятельные, умные казаки, каких набралось в Изобильной и в ближних местах до полутысячи… Побитые ими отрядники свалены в наспех выкопанную яму.

Не одни Байбарины уезжают; тут и там грузят на возы поклажу. Станичники, которые оружия в руки не брали, глядят на отъезжающих со вздохом: какие тех ждут скитания по чужим бесприютным краям… Что самим впору бежать — не понималось. Весной 1918 революция ещё не приучила к истине: у нагана своя арифметика, а чтобы перед его дулом невиновным оказаться, — на то замечательное требуется везение.

Хорунжий запряг в тяжело гружённую телегу двух рослых рабочих коней. В возницы подрядил работника из иногородних — неженатого, склонного к перемене мест малого лет под сорок Стёпу Ошуркова, любившего, чтобы его звали Степуганом. Сам Прокл Петрович с женой поместился в крытой коляске; впряг буланого жеребца и неприхотливого меринка с сильной примесью ахал-текинских кровей. С обозом шли три запасных лошади, несколько коров и отара овец.

Байбарины встали на колени на крыльце, неотрывно глядя в проём распахнутой двери. Прокл Петрович с непокрытой головой, крестясь двуперстием, прочитал короткую молитву. Жена Варвара Тихоновна плакала в безысходном мучении, слёзы лились неостановимо. Оба поклонились зияющей пустоте дома, на добрых три минуты прижались лбами к доскам крыльца. Потом Прокл Петрович быстро взял жену под руку, с усилием помог ей подняться, грузной, ослабевшей, повёл к коляске и усадил под кожаным пологом.

Во дворе толпились люди, беспокойные, подавленные — смущённые сомнением в собственном завтра. С разных сторон раздалось:

— Прощай, родимый!

— Храни тебя Богородица!

— Счастливо возвернуться!

Байбарин, стоя в таратайке на передке, растроганный и горестный, крикнул:

— Прошу за нас молиться! А я за вас буду — я всех, всех помню… — голос пресёкся, хорунжий заслонил от людей лицо рукой в рукавице.

Лошади взяли с места машистой рысью — он пошатнулся, но продолжал стоять в повозке. Работник щёлкнул кнутом, погнал со двора овец, их блеяние походило на человеческий стон. Коровы не поспевали за повозками, и коней пришлось придержать, хотя и очень хотелось сократить минуты расставания.

Байбарин направлялся в станицы, которые не признали комиссародержавие, и там, по слухам, собирались антибольшевицкие силы. Первые дни путники держались Илека, на котором ноздревато припух, приобрёл оттенок серы подтаявший сверху лёд. Потом стали забирать севернее, и вот по правую сторону завиднелись придавленные линии грудящихся кряжей.