Игорь Гергенрёдер - Донесённое от обиженных

Хозяин, словно спохватившись, с готовностью согласился. Всё это было третьестепенным в сравнении с его тревогой. Четверть часа спустя он предстал перед женой и тестем траурно-строгим в тёмном костюме, даже несколько чопорным:

— Я должен встретить новую власть, где мне положено по долгу… если за мной придут, я — в Совете… — не выдержав тона, Семён Кириллович как-то рассеянно сник, потом встряхнулся, поцеловал Анну в губы и, надев шляпу, ушёл.

Когда спустя время скрипнула калитка и постучали в дверь, Анна вбежала в комнату, где Прокл Петрович сидел у постели умирающей, и устремила на него плачущий взгляд, комкая в руке носовой платок. Он молча поднялся. На крыльце оказались старик-плотник и паренёк лет четырнадцати: видимо, внук.

Показав им, что нужно, Байбарин постелил себе на полу подле кровати жены и без сил лёг. То, что Варвара Тихоновна ещё жива, обнаруживали только трудные, гнетуще редкие вздохи.

Прокл Петрович держал окно распахнутым настежь, не воспринимая шума от войска, что переполняло посёлок. По улице катили пулемётные линейки и двуколки с патронами, спешаще топотали пешие по сухой твёрдой земле, проезжали верховые… Байбарин спал и не слышал, как инженера доставил к дому лёгкий рессорный, на резиновом ходу шарабан. Анна, на кухне кормившая девочек, встрепенулась от приветливо-уверенного голоса мужа в прихожей:

— Прошу, господа-а!

С Семёном Кирилловичем были два спутника. Один — очень молодой, похожий на переодетого гимназиста-переростка казачий офицер с долевыми белыми полосками подхорунжего на погонах. Второй, в серой военного покроя куртке, не особенно крепкий на вид, не имеющий в облике ничего угрожающего, явно желал производить обратное впечатление. Расправляя плечи, поводя ими, он держал руки в карманах брюк и будто разминал там комки теста.

— Анна! — громко воскликнул, передавая жене обрадованность, Лабинцов. — При войсках — Викентий Георгиевич Булкин! Вот эти господа от него… он направил их посмотреть, что тут у нас произошло.

Анна знала от мужа о Булкине как об отчаянно боровшемся против царизма эсере, с которым Семён Кириллович встречался за границей и, конспиративно, в России, оказывая ему некие значительные, революционного характера услуги. Оказалось, что теперь Булкин — представитель самарского Комуча при белых силах Оренбуржья.

Человек в серой куртке был эсером-боевиком из окружения Викентия Георгиевича. Кланяясь хозяйке, гость лишь на мгновение вынул из кармана сжатую в кулак руку и затем взглянул по сторонам так зорко и жёстко, точно обитателям дома сейчас тут угрожала опасность и он желал её устранить.

Семён Кириллович пригласил спутников к двери в столовую, указал кивком внутрь:

— Вот здесь всё и решалось, как я рассказывал…

В комнате доски пола были отодраны, плотник с помощником усердно продолжали работу, и эсер, широко расставивший ноги, напугал их. Паренёк смотрел на него не моргая, так, будто вот-вот жалобно закричит что-то в своё оправдание, а старик, бросив гвоздодёр, виновато вытер ладони о рабочие пестрядинные штаны.

— Требовали золото… — начал Лабинцов о красных и замолчал, омрачённый воспоминанием.

— Да! — удовлетворённо произнёс человек в куртке, по-прежнему ворочая руками в карманах. — Эта партия нашла своё призвание в грабеже! А ведь были, были в ней действительные революционеры… Тем безобразнее, — закончил он с подчёркнутой гадливостью, — такая дикая утрата идеалов!

Инженер предложил гостям выпить вина, и молодой офицер, который старался добросовестно выказывать озабоченность, нашёл момент подходящим, чтобы обратиться к Анне:

— Если в чём-то нужда — пожалуйста… я передам командиру.

Она поблагодарила без улыбки, отвернулась, а Семён Кириллович, уводя гостей в кабинет и думая об умирающей Варваре Тихоновне, сказал:

— Я воспользуюсь вашей любезностью…

Вечером, когда Прокл Петрович после тяжёлого сна мучился головной болью, Мокеевна привезла священника. Черноволосый, отчего измождённое лицо казалось особенно бледным, он выглядел закоренелым постником: в ввалившихся от худобы глазах сквозила как бы некая многоопытная убеждённость, что всему следует быть горше и горше. Он опустил руку на плечо недвижной в беспамятстве Варвары Тихоновны и, после глухой исповеди, дал отпущение.

Ночью она перестала дышать; время смешалось в хлопотливой тягостности похорон. С поминок Байбарин, извинившись, скоро ушёл и в пустой комнате стал ходить взад-вперёд неверными длинными шагами. Горе ело его, жизнь представлялась зияюще-беспризорной; бичуя себя и не задумываясь, сколько искренности или неискренности в его мыслях, он жадно повторял вопрос: почему длань судьбы не развеет его никому не нужное существование?

Ближе к ночи его позвали: приехал сам Булкин. Лабинцов расположился с ним и его людьми у себя в кабинете — войдя, хорунжий увидел здесь также и доктора. Тот встал и сочувственно пожал Проклу Петровичу руку. Представитель Комуча, с видом занятости и беглого любопытства, поднялся из-за стола и произнёс с учтивой грустью:

— Рад познакомиться с вами, хотя, увы, и при столь несчастливых обстоятельствах…

На его нервном правильных черт лице примечательной была узенькая переносица, которую, казалось, долго сдавливало пенсне. Но ни пенсне, ни очков Булкин не носил; его взгляд незаметно и разом охватывал вас с головы до ног. В своё время этот человек успешно провёл четыре теракта. Семён Кириллович несколько раз снабдил его деталями для, как тогда говорили, «боевых снарядов», а однажды скрыл на заводе, устроив их конторскими служащими, сподвижников Булкина — террористов, которых усиленно разыскивали. При этом инженер сохранял о себе мнение как об убеждённом противнике террора. Семён Кириллович помогал борьбе за справедливое мироустроение — то есть, как он себе объяснял, участвовал в движении столь грандиозно-многозначном, что оно было бы немыслимо без заблуждений и ошибочных метаний.

Перед приходом хорунжего Булкин высказывал наболевшее, чего он в последнее время не мог удерживать: теперь, заявлял он, когда «большевики покатились», с каждым часом становятся опаснее «те, вместе с кем мы воюем и посему очутились в рискованнейшей близости — подобно тому, как при наводнении на одном острове оказываются волки, рыси и олени».

Под хищниками подразумевались «монархиствующие офицеры» и «все осознанные и неосознанные российские бонапартисты — у кого текут слюнки от диктаторских вожделений».

Прокл Петрович занял место за столом, и высокопоставленный гость продолжил:

— Они подставят нам ногу, вонзят в бок кинжал — и примутся воздвигать тюрьму деспотизма пострашнее прежней! Наши наполеончики и доморощенные бисмарки припрягут православие, идею имперского величия, а молодая демократия опять будет загнана в подполье…