Владилен Машковцев - Золотой цветок - одолень

Жгла Илью подметная пакость, не давала покоя. Хорошо, ежли все энто навет. Но скорее всего — правда. Грунька часто ходит убирать избу Хорунжего. А девка вымахала здоровая. И вся рыжая в мать — солнечная, улыбчивая. Вспомнилось, что недавно видел ее голой в бане. Бедра сильные, как у бабы. Груди по-девически тугие, высокие, но налитые и могутные. Илья тогда даже смутился. Господи! В голове все перемешалось, не узнал Груню, увидел Нюрку! Потому и растерялся, крикнул:

— Нюрка!

— Чаво орешь? Я ишо не ополоснулась, — вышла в предбанник и жена.

— Да я так, не знаю! — выскочил он в огород.

А мать с дочерью гольные за ним под небо вышли. Засмеялись и побежали к реке, нырнуть в холодную воду. И что за привычка шастать нагишом? Да, выросла Грунька. А давно ли все с печки падала. Бегала сопливой, худенькой, голенастой. Хорунжий любил с ней водиться. Все, бывало, приходил в гости и шумел от самой калитки:

— Где мой любимый Рыжик? Где моя синеглазка Грунька?

«Никому и ничего не скажу. Вернусь с похода, войду в избу Хорунжего и зарублю его! Без единого слова! Сразу ударю саблей, если даже спит. Или заколю кинжалом. Выстрелю из пистоля!»

— А за что? Разве мало в станице казаков такого же возраста, как Хорунжий, с женами-юницами? — спросил беззвучно чей-то голос.

— Есть и такие. Но они не обманно единились, а через свадьбу.

— А ты со своей Нюркой?

— Замолчи. Я не хочу говорить с тобой! Я убью Хорунжего!

Все эти замыслы Илья Коровин мог исполнить с легкостью. Не по его нутру было долго раздумывать, с кем-то советоваться, сомневаться. Смертный приговор Хорунжему был утвержден сразу и окончательно. И не было на земле человека, который бы мог помешать исполнению замысла...

— Я убью его! — твердо сказал Илья сам себе.

— Кого? — поинтересовался Охрим.

— Хорунжего!

— За какие провинности?

— Энто мое дело.

— Хорунжего не можно убивать, он не женимши ишо, не оставил потомства. Дай ему хоть ночку с молодухой поласкаться! — не к месту веселился Сергунь Ветров.

— Хорунжий мухи в жизни не обидел! — вздохнул Охрим.

Ермошка вспомнил, как Хорунжий брал в полон Соломона. И горящая степь колыхнулась перед глазами в памяти. И беспрерывные набеги на кызылбашей, хайсаков и ногаев. И сабля, занесенная над башкирином у Кричной ямы возле Магнит-горы. Но теперь, пожалуй, не выжить Хорунжему. Илья Коровин не бросает слов на ветер...

От раздумий отрывали холодные брызги, всплески волн. Ледяная вода текла за ворот зипуна. И вдруг впереди где-то, за туманом, прозвучали отдаленно два выстрела. Илья Коровин оживился, задвигал плечами, начал выстраивать ватагу в полукруг. Нечай известил, наткнулся на купеческий караван. Третьего выстрела не прозвучало. Значит, надобно пока таиться в засаде, пользуясь туманом. Прятаться на всякий случай. Корабли Нечай обшарпает и утопит сам. У него сейчас сто шестьдесят челнов с казаками, тридцать пушек. А добыча на дуване разделится по справедливости. Поровну достанется и тем, кто брал корабли, и тем, кто таился в засаде.

Но время для ватаги Коровина почти остановилось. Казаки суетились, проверяли пистоли, заряжали пушки, дымили запалами. Ветер доносил изредка вопли, беспорядочные выстрелы, скрежет сабель. Затем наступила тишина.

— Разгружают корабли, передают добро купецкое на челны! — объяснил Ермошке Коровин.

— Взяли две посудины приступом, — поднял палец Охрим.

— Три! Бог любит троицу! — заспорил Овсей.

Все сначала происходило так, как и предполагал Илья Коровин. Учение закончилось неожиданной удачей: четыре ватаги по сорок челнов выскочили с разных сторон в одно место. А там, будто островок хорошей погоды. Тумана нет, идут тихонько три купеческих корабля. И не успели на заморских парусниках ударить в колокола тревоги. Мгновенно окружили купцов казаки, забросили хищно железные кошки на борта. И полезли со всех сторон с пистолями и саблями. Отбивались купцы и моряки слабо. Убили токмо Лукашку Медведя, Фому Беглого, Филата Акулова и Корнея Пухова. Ранили Гаврилу Козодоя и Всеволода Клейменого. Громила Блин руку потерял. Отрубили вороги, когда лез на палубу купца. Трифону Страхолюдному какой-то турок или казылбашин откусил в рукопашной схватке нос. Но Тришка после этого дрался еще злее. Серьезных потерь у Нечая не было. Три больших корабля, набитых богато товарами и золотом, покачивались на волнах с опущенными парусами. Казаки перебили всех, кто был наверху и под палубами. Трупы сбросили в море.

— Разгружай! — торопил друзей Нечай.

— Куда поспешать. В энтом тумане нас и черт не найдет! — отмахнулся Богдан Обдирала, раскупоривая бочку с вином.

— Продрогли! — оправдывался Макар Левичев.

И ватага Еремы Голодранца залезла вся почти на палубу купца. Казаки открыли две бочки вина, ломали сыры, веселились. Прошка Тараканов нашел котел с горячим вареным мясом, лепешки и мед. Молодцы Демьяна Задиры ударили шапками о палубу, заплясали пьяно с первого ковша. Остап Сорока вытащил откуда-то клетку с попугаем, начал потешаться.

— Как тебя зовут, попка? — спрашивал он.

— Салям алейкум! — отвечала птица.

— Так ты попугай — басурманин? — удивился Остап.

— Дурак! — сказал попугай по-русски, чем развеселил всех казаков окончательно.

Нечай нашел под палубой, за тюками сукна, купца-грека, выволок его на потеху.

— Разболокайся и мыряй в море!

— Смилуйтесь, братья-казаки!

— Господи, еще один брат!

— Я купец-грек! Вы зря убили Сулеймана. И за него, и за меня можно получить большой выкуп!

— Раздевайся!

Казаки сорвали с купца одежу, отобрали три золотые цепи, гаман с драгоценными камнями. На палубу выпал откуда-то комок застывшей черной смолы. Пленник подхватил его и протянул Нечаю:

— Вот, возьми, атаман, сокровище!

— Как ты посмел издеваться над славным Нечаем? — освирепел Касьян Людоед, бросив голого купца за борт.

— Це снадобье целебное — мумие! Сгодится! — заметил Нечай, пряча черный комок в подмышнике.

— Эх, пей-гуляй! — призывал Клим Верблюд.

Милослав Квашня сбросил свои мокрые и рваные штаны, начал натягивать теплые порты купца. Никита Обормот разулся, менял сапоги.

— Салям алейкум! — гортанил попугай. — Я Цезарь! Кровь за кровь!

— Наша ворона умнее, больше слов произносит, — рассуждал Голодранец.

— Молчи, старый хрен! — выркнула заморская птица.

— Стервец! — удивился Нечай.

В это время попугай нахохлился и обрушил на казаков руладу отборной похабной ругани.

— Раз, два, три, семь... тридцать... семьдесят... сто двадцать!

Казаки считали, сколько раз изругнется птица. Такой грязной брани никогда не слышали. Попугай ругался в мать, в бога, в печенку, в селезенку, в дым, в якорь...