Владилен Машковцев - Золотой цветок - одолень

— Ермошка — быдло. Цесарские ефимки на божий храм он высыпал в запале, дабы упоить себялюбие, тщеславие, поднять лик свой в показе из ничтожества и нищенства! С каждым днем я все больше и больше его презираю! Он каждый вечер околачивается в шинке! Ужасно!

Нет, Ермошка не пил. Никто бы ему не позволил сие. И Соломону бы сразу отрубили голову, если бы он дал вина отроку до женитьбы и присяги. А присягу принимают на кругу в семнадцать лет. Три года еще мучиться Ермошке в бесправии. Но его берут в походы. Ему позволяют посидеть без вина и в шинке. А он любит слушать казацкие байки. И помогает Фариде разливать вино, моет посуду. Казну шинка ему не доверяют. Значит, не глупые люди. Но и при этом Ермошка умудрился как-то украсть горсть червонцев. Шинок — всегда радость.

— Купи, Соломон! — бросил на бочку Нечай черный комок застывшей смолы.

— Мумие?

— Оно самое.

— Надобно испытать.

— А как?

— Сготовить малость мази. Сломать курице ногу. Повязку с мазью на перелом наложить. Если нога срастется за три дня, то это подлинное мумие!

— Што ли, бывает обманное?

— Бывает, и довольно часто.

«Намотаем на ус!» — подумал Ермошка.

— Очень грязный кусок...

Соломон говорил, а сам лихорадочно думал, где взял Нечай этот слепок целебной смолы. Вот прилипшая красная нить — знак зодиака. На другой стороне — соломинка. Конечно же, внутри скрыт изумруд величиной с крупную виноградину. Неужели Манолис сел на корабли Сулеймана? Неужели его ограбили и убили эти разбойники? Я же посылал ему письмо, предупреждал!

— Приходи за ответом, Нечай, через три дня. Фарида испытает твою смолу на курице.

— Добро! — согласился Нечай.

— Можешь сказать ему сейчас, что лекарство поддельно! — шепнула Фарида шинкарю. — Не стоит ломать ногу курице.

— Это настоящее мумие, Фарида!

— Вижу!

— Это больше, чем дорогое лекарство!

— Не понимаю...

— В смоле изумруд с яйцо синицы.

— Как ты это видишь?

— Я давно вижу скрозь камни, Фарида!

Татарка улыбнулась и подбежала к Нечаю с кувшином вина.

— Видела на Кланьке золотые цепи. Ты одарил?

— Может, и я.

— Плат персианский на шее...

— Шалью могу и тебя приветить, Фарида. Мне досталось на дуване сорок платков с кистями. Это окромя атаманского куса.

— Одари, не откажусь.

Соломон пробился через толкучку к Ваське Гулевому. Он был пьян изрядно. Но отводил глаза блудливо в сторону. Что-то понимал, мерзавец.

— Василь, ты передал мое последнее письмо брату Манолису?

— В Астрахани?

— Да! Ты передал?

— Я все письма передал, Соломон! Клянусь! Но одно потерял. Кажется мне, что последнее утратил. Обокрали меня! Клянусь!

— Что ж ты мне не сказал сразу, Василь! Что ты натворил!

— Не огорчайсь! Пятнадцать лет я перевожу письма из городка в Астрахань и обратно. Иногда все писульки я выбрасываю в море! В том числе и меркульевские! И ничего в мире от энтого не изменилось! Ха-ха!

— Что с тобой, Соломоша? На тебе лица нет! — подбежала Фарида.

Дверь шинка распахнулась шумно и широко. Через порог шагнул с попугаем в руках Меркульев.

— Неужели это Цезарь? — похолодел Соломон.

— Купи! — протянул атаман птицу шинкарю.

— Она говорящая?

— Это не она, а он: попугай!

— Хорошо... он говорящий?

— Соломон! Разве я тебя стану обманывать? Это самый красноречивый попугай во всем мире! Он, как Охрим, говорит на двудвенадцати языках.

— Как его зовут?

— Кажется, Лукреций! Точно не помню!

— Птица сквернословит?

— Не слышал. Читает молитвы, псалтырь знает. Благопристойная птица.

— Почему же она молчит?

— Это не она! Это он — Лукреций!

— Я — Лукреций, — подтвердил простуженным голодом попугай.

— Сколько он стоит?

— Три золотых. Вот Ермошка рядом сидит... Он не даст соврать. Я у него купил за три цесарских ефимка этого говоруна.

Ну и пройдоха Меркульев! Купил за два, продает за три — покосился на атамана Ермошка.

— Мы берем попугая! — сказала Фарида, подавая атаману золото.

— Ермоха, сбегай к ведьме-знахарке. Притащи сюда ворону. Мы устроим состязание с птицей заморской, — приказал Хорунжий.

Казаки зашумели, оживились. Какая же птица знает больше слов? Со всех сторон раздавались возгласы.

— Прелюбопытно, пей мочу кобыл!

— Неужели сия уродина гутарит, в бога-бухгая мать!

— Поосторожнее, Микита! Не учи птицу выражениям! — одернули казаки Бугая.

— Винюсь! Винюсь! — раскланялся Микита Бугай. — Само собой получилось! Не гоните! Буду выражаться токмо благозвучно. Птица-то дивная. Поди, в раю жила, серафимов слухала. А мы — народ грубый.

— Убери рожу-то свою красную подале. Не пужай птицу. Она ж от разрыву сердца помрет.

— И ты, Герасим Добряк, страхоморден. Отыди от попугая!

— Он онемел от страху! Царский петух!

Вскоре Ермошка принес знахаркину ворону. Птиц усадили на пустую божничку. Они вертели головами, оглядывали друг друга, охорашивали перья. Но разговора у них не получилось. Молчала ворона, молчал попугай.

— И наша стерва не разговаривает! — глянул на ворону сердито Герасим Добряк.

— Загордилась! — подметил Егорий-пушкарь.

— Одежа у заморского жениха не понравилась.

В шинок зашел отец Лаврентий. Он глянул на птиц бегло, потер согревающе руки.

— Продрог до костей. Ужасный холод.

— Чарочку для сугреву! — подбежала к нему Фарида.

— Спасибо, не откажусь.

Святого отца усадили на лавку рядом с атаманом, подали копченой осетрины. Ермошка зажег три светильника. А Михай Балда сокрушался:

— Жаль, что нет с нами Овсея! Царствие ему небесное! Он бы сейчас сотворил чудо. Помолился бы Овсей... и заговорили бы птицы.

— Да, Овсей был в бога-бухгая!.. — начал говорить и осекся Микита Бугай.

— И мне мочно такое чудо, — скользнул улыбочкой по-лисьи Лаврентий, подмигнув атаману.

— Ублажи, святой отец, в бога-бухгая!

— Господи! Дай птицам язык человецев! Дай человецам крылья птиц! Провозгласи истину! И услышит имеющий уши!

Попугай встряхнулся и поклонился вороне:

— Салям алейкум! Я — Цезарь! Я — Цезарь!

— Здравствуй! — ответила ворона.

— Сарынь на кичку! Режь и грабь! Бросай за борт!

— Орда сгорела. Гришке ухо отрубили, — поведала Кума.

— Кровь за кровь! Смерть за смерть! — воинствовал заморец.

— Шинкарь — грабитель! — сообщила доверительно ворона.

— Шинкарь — еврей! — поправил ворону попугай.

— Пей мочу кобыл, в бога-бухгая! — рассердился заморский гость.

— Гром и молния в простоквашу! — хлопнула крыльями чернавка.

Разговор птиц заглушило дружным хохотом. Отец Лаврентий изнемогал от смеха. Соломону стало плохо, вывела его Фарида. Ермошка разливал вино, выручку прятал в своей штанине. Еле-еле казаки утихомирились, стали опять прислушиваться к птицам.