Владилен Машковцев - Золотой цветок - одолень

— Разлука долгая не краше войны.

— К лету мы возвернемся. Не горюй.

— Летом я тебе рожу Хорунжонка.

— Роди двух Хорунжат. Для веселья.

— Двух-то мы, наверно, не прокормим?

— У людей по дюжине щенков. И не плакают. Перебиваются.

— То голутва нищая. У них кутята живут в грязи и голоде, мрут. Я ненавижу их. Не бабы, а кошки безмозглые. Ежли родил дитятю, одень его украсно, накорми сытно, выведи в люди!

— Верно, Груня. Ты умница. Ты знаешь — кто?

— Кто я есть?

— Ты звездочка, золотинка!

— А меня по-другому кличут у колодца бабы.

— Как обзывают?

— Хорунжиха!

— Тебя сие обижает?

— Радует.

— Я тебя не дам в обиду, Груня.

— Верю, токмо больше за меня не руби никому башку. Я сама с дитятства стоятельна.

— Так уж и стоятельна?

— Хорунжего завоевала!

— Не бахвалься, Грунька. Не так уж и трудно было полонить меня, седого старика, израненного воя.

— Почему ж другие не захватили?

— Не знаю, Рыжик.

— А я ведаю, почему ты не женился!

— Почему, сладкая моя Груня?

— Ты ждал, когда я родюсь и вырасту для тебя!

Трудность пути окупается добрыми ожиданиями. Буранную ногайскую степь обоз одолел без потерь. Сотня Нечая шла впереди, полк Хорунжего таился за последними повозками. Тимофей Смеющев оберегал клетки с вестовыми соколами. По совету Богудая Телегина, казаки взяли с собой знахаркину ворону.

— Мабуть, и ворона смогет притащить весточку от вас.

На остановках у костров сидели обычно молча, слушали бульканье казанов. Спорили, говорили громко лишь кузнец да толмач. Охрим донимал приятеля:

— Десятый раз толкую с тобой, а не пойму ничего. Ты не крутись, аки дерьмо в проруби. Кажи прямо! Откудова берется богатство? Не богатство вообще, а именно твое богатство!

— Вот из откудова! — совал кузнец большие мозолистые ладони под нос толмача.

— Это мы слыхали не единожды. Нет, Кузьма! Ты не трудом богатеешь. Ты с покручников три шкуры дерешь. Ты такой же мироед, как Суедов, Телегин, Меркульев, Соломон...

— Я могу и без покручников обойтись! — ярился кузнец.

— Попробуй обойтись! Мож, по рукам ударим?

— Ударим, — согласился Кузьма.

— Ратуйте, люди добрые! Мы спорим с кузнецом на две бочки вина! Наш коваль отныне не будет брать покручников. Ха-ха! Кто нас разобьет?

— Я разниму, — согласился Хорунжий.

— Но учтите: Ермошка — не покручник, он мой напарник, — пояснил Кузьма. — И добровольные помощники — не в счет!

Меркульев бросал в огонь костра сухие камышинки, не вмешивался в спор, размышлял:

«Кузнец глуповато горячится. Как можно обойтись без покручников? Кто будет таскать руду к домнице? Кто станет махать кувалдой? Как можно выковать в одиночку на заказ казацкого войска две тысячи сабель? И никто не дерет с покручников шкуру. Голутва перемрет с голоду, ежли не дать ей возможность заработать кусок хлеба. Они не держат скотину, не сеют рожь, не умеют ловить рыбу, бить зверя. Поймают трех-четырех осетров и бегут от радости в шинок. Живут одним днем. Они не создают запасов. Жены у них злые и тощие. Дети кривоногие, сопливые и грязные. Возле хат у голутвы ни забора, ни деревца. В огороде лебеда и крапива. Все они вшивые, в коростах, в ремках. Знамо, в жизни все бывает: и порядочные люди впадают в бедность. Но у них завсегда в избенках чисто, выскоблено, побелено. Хорошие люди и в нищете светятся. Мерзкие и злые и в золоте смрадны».

— Пущай нас разобьет в споре и атаман, — лихо заломил островерхую баранью шапку толмач.

— Нет, я не прикоснусь к твоей руке. Ты смраден, Охрим.

— Чем же я поган? — обиделся старик.

— Ты умом гноителен. За тридцать лет на Яике от мыслей и проповедей твоих ни один человек не стал богаче. А обеднели и погибли многие.

— За атаманство Собакина я не в ответе, — буркнул толмач и сник.

— Я слышу благовест, — навострил ухо Лаврентий.

— Астраханские колокола поют, — перекрестился обрадованно измотанный походом Гурьев.

— Дозор скачет к нам, — известил атамана Нечай.

Ермошка лежал в санях на сене, нежился под шубами. Очень уж болел зад. Одеревенели и ноги. Через всю метельную степь прошел парнишка с полком Хорунжего верхом на своем Чалом. Бориска попробовал с ним тягаться, но свалился с коня на четвертый день. Однако спал и Ермошка в санях, а не в тулупе под брюхом коня, как все казаки. Меркульев повелел ему почивать в розвальнях отца Лаврентия.

— Будешь охранять ночами батюшку. Вдруг волки наскочат, медведь али тигра какая... У тебя и пистоль, и сабля булатная, и конь ученый рядом бежит. Ты, Ермолай, казак!

— Казаки живут отчаянно, умирают весело! — ликовал Ермошка, потирая обмороженные щеки.

— Казак! — улыбнулся атаман.

Отец Лаврентий был рад юному спутнику. Днями он беседовал с Бориской, вечерами — с Ермошкой. Отроки вроде бы слушали его внимательно и благодарно.

«Должно, каждое слово падает, как семя в благодатную почву. И вырастут две святые души», — умилялся Лаврентий.

Однажды Ермошка заметил при свете луны, что у спящего батюшки вывалилась откуда-то из-под шубы золотая нагрудная иконка с цепью.

— Где-то я ее видел, знакомая цепочка, — сунул Ермошка иконку себе за пазуху. Мол, отдам утром, когда батюшка хватится, начнет искать.

Но отец Лаврентий не спросил об иконке ни на второй, ни на третий день. И вообще он забыл про нее.

— Мабуть, иконка ему не очень потребна. А мне она пригодится. Продам не меньше, чем за сорок золотых. Куплю новый полушубок, сапоги...

Ночью при подходе к Астрахани Ермошка случайно нащупал в своем кармане камушек с белым крестиком и какой-то скатанный клок жестких волос.

— Это ж волосы меркульевского кобеля!

— Чо не спишь? — поднял голову отец Лаврентий.

— Боюсь, похитют...

— Меня?

— Ни! Клок из бороды Исуса Христа.

— Спи, Ермоша! — закутался с головой в тулуп и уснул батюшка.

Ермошка потер камушек пальцами.

— Черненький — чет, белый — нечет... приди ко мне, черт!

Черт сбросил с луны вервь и начал спускаться.

— Здравствуй, Ермолай! — сказал он, присев рядом.

— Здравствуй!

— Для чего кликнул?

— Посоветоваться.

— Ты украл золотую иконку у этого хитрющего попа и мучаешься?

— Да, я хочу вернуть ее, покаяться.

— Напрасно.

— Почему? — спросил шепотом Ермошка.

— А потому, что иконка излажена не для бога, а для меня!

Ермошка вытащил иконку, начал разглядывать ее, но облако закрыло зыбко желтую, просяную лепешку луны.

— Черт, друг мой, отгони тучу.

— Слушаюсь, повелитель!

Нечистый вильнул хвостом, ухнул филином — и черное покрывало исчезло с неба.

— Почисти луну песком, она плохо светит.

— Нам не трудно.

Черт быстро забрался по верви на небо, натер луну до ослепительного золотого блеска. Стало светло-светло. Ермошка чуть не вскрикнул. На иконке была изображена не богоматерь, а ведьма с чертенком.