Райдо Витич - Послесловие

Весна сиренью цвела за окнами, первая весна без взрывов и не в окопах. И Сашка крутил во всю, жил как с цепи сорвался — то девочки, то к Николаю завалится, посидеть. Работал, себя не жалея. Горел, видно мечтая сгореть.

А Николай как-то замкнулся, потерялся и замер на одной точке, вернее в одном кольце — работа, дом, друзья. С девушками знакомился, но мимолетно, по необходимости — то Дрозд опять кого-нибудь приведет, то Валя с очередной подругой, между прочим, сводить примется. А его не тянуло. Не отнекивался — ждал — тронется наледь в душе, потянет. Нет, поулыбаются друг другу, посмеются, разойдутся.

Он жил, но жил ли? Жил ли Сашка? Жили ли другие, прошедшие огонь четырех ураганных лет?

И чем больше смотрел, анализировал, думал, тем сильнее укреплялся в мнении — они жили в тех четырех годах, действительно, полнокровно, а сейчас словно заснули в анабиозе и все ждут того, что уже не повторится.

Странные ощущения. Здесь в мире и покое, рядом с близкими было тоскливо и мертво, а там, в грязи, постоянной опасности, в воплях, крови, смерти — чувствовал себя живым и очень нужным, и были силы, были желания, радости от края и до края неба, счастье одно на всех и потому особенное, особо глубокое, проникающее и озаряющее до донышка.

Там, в четырех годах ада, в окопах, землянках, в холоде и голоде, под пулями и взрывами снарядов, он никогда не ощущал одиночества и бесцельности, отдельности себя и других. Они как кулак — были одним целым.

Но кулак ударил по фашизму и распался на пальцы, каждый из которых вроде на одной руке, но уже сам по себе.

От этого Николай чувствовал себя мертвецом, бродящим среди людей, и вздрагивал, встречая взгляд такого же мертвеца, одинокого и неприкаянного, непонятого и нужного ли. И тянулся к нему, чтобы на миг вернуться в настоящее, в действительно жизнь:

— С какого фронта, браток?

Как пароль, как позывные растерявшегося на гражданке братства, что грело и спасало, что не давало закиснуть, а главное у всех была одна, одна на всех, на целый мир — цель, великая, непогрешимая, единственно верная — победить врага.

И они победили и словно погибли вместе с ним, потерялись целым поколением, которое не знало иного стиля жизни, чем борьба, иной цели, чем самые великие идеалы и пламенные стремления.

Они вроде бы остались, но на фоне того, огромного, что кануло для многих, но осталось нетленным для сплавленных в те дни, казались мизерными, трудности ерундовыми, жизнь пустой.

Может, выгорели они на войне? Сгинули на ней и не заметили?

Целыми батальонами остались на линии фронта и все никак не могут вернуться домой?

Она жила. Вопреки всем канонам и законам, возрождалась как феникс из пепла и не могла понять — зачем?

Ничего не помнящая, порой вовсе ничего не понимающая, напоминающая себе овощ, все равно жила. Ходила, дышала, вновь и вновь отодвигала смерть. Но разве специально?

Ей казалось это знаком свыше, намеком — не все сделала, поэтому рано умирать. Но что она может сделать, чем может быть полезна?

Лену выписали в начале июня и неделю после, она пыталась понять, где находится и кто вокруг. С трудом вспоминала Веру, Домну и Сережу, хотя последние ее из больницы забирали.

Работы она лишилась, устраиваться на другую пока не могла — шатало от бессилия.

Девочки тянули ее, помогая, но сами еле тянулись, и Лене от их помощи все хуже делалось. Но может, это и спасло? Заставило взять себя в руки осознание, что еще обязана что-то сделать, хоть за ту же доброту отплатить? Дворником работать устроилась, вместо женщины, которая в декрет ушла. Мизерная зарплата, чисто на лекарство и ржаной хлеб денег хватало, но зато свой. И таблетки есть. А значит головные боли не выматывают, туман перед глазами не стелется, не шатает, не мотает, и жить можно, работать. Стыдно было у Домны и кусочек брать, потому что понимала, что тем ребенка объедает. А Сережа и так одна кожа да кости. Рубашки две, латанные, обувь на ногах «горит». Домна крохи откладывала, ботинки хоть купить ему, а все не выходило.

В августе что-то Лену в вещмешок залезть заставило. А там деньги свернуты жгутом. Да много, почти тысяча!

Не думая Сережу в магазин потащила, купила ботинки, а на остатки всяких вкусностей в коммерческом.

— Пир устроим, — подмигнула мальчику. Вдвоем с сумками домой прибежали, стол накрыли и сели девочек ждать. Сережа в новых ботинках, цветет как гладиолус — вихры непослушные торчат.

Домна первая приползла, уставшая. Села у входа:

— О, привет.

И застыла, нахмурившись — взгляд то на ботинки на ногах сына, то на его довольную физиономию, потом на стол, а там сало, булочки, картошка и сахар в вазочке.

— Мать моя! — рот прикрыла, глаза округлив. — Вы грабанули кого, что ли?

Лена и Сережа обнялись, весело рассмеявшись:

— Вот мама у тебя, а? Чего удумала?

— Ай, — отмахнулся. — Это ей не верится.

— Нет, серьезно? — к столу подошла, деликатесы разглядывая. — Откуда? Ты чего, Лен, за генерала замуж вышла?

— Нужна я генералу, — фыркнула. — В вещмешке деньги нашла!

— Так платье бы себе купила! Молодая, надо тебе!

— Ребенку обувь нужнее. И потом, мои деньги, что хочу, то и делаю. За стол давай, — скомандовала. — Вере только чур оставляем!

И засмеялась — впервые за полгода с того марта живой и счастливой себя чувствуя. И знала почему — потому что полезная, потому что хоть чем-то помочь смогла.

Только пировать начали — Вера прибежала. Стол увидела и, брови вверх уехали:

— Обалдеть! Откуда? Вы чего, продовольственный склад ограбили?

— Ну, еще одна!

— Садись, Лена вон шикует, — поведала Домна.

— Поняла, — ладони потерла обрадовано. — Премия что ли? За перевыполнение плана по уборке вверенного тебе двора? Чего празднуем вообще?

— Лето. Первое лето без войны, — улыбнулась Лена.

— Она Сереже ботинки купила, — поведала подруге Домна. Мальчик тут же ноги вытянул, показывая обнову.

— С ума сойти…

— Я ведь расплатиться не сразу смогу, — заметила Домна уже Лене.

— Заикнешься, обижусь. Это мой подарок.

— Дорогой подарок-то. Я от управдома слышала, Глашка в сентябре выходит. Ты без работы останешься. На что жить собралась?

— Соображу.

— Вот, вот, шикуешь, а потом опять хлеб и вода.

— Ерунда.

Смешно даже слушать было. Все ерундой казалось, кроме одного, самого главного — не зря она живет, может еще что-то людям дать!

И вообще, жизнь налаживается, впереди столько прекрасного, столько интересного!

День новый пришел — счастье!

Птички зачирикали под окном — счастье!

Солнце светит, клен шумит — счастье!

Все живы, все здоровы — великое счастье!

Разве что-то еще нужно?

— А я знаю, что мы празднуем! — воскликнула Вера. — Газ нам на недели проведут! Примусы и керагазы — на помойку! Ура!