Райдо Витич - Имя - Война

Николай недолго думая прошел к сундуку, что стоял в другой комнате и без зазрений совести открыл его, вытащил первую попавшуюся рубаху. На великана попалась, а все же худобу и наготу прикроет.

Вернулся столь же стремительно и кинул в руки рядовому:

— Винтовку не забудь! — напомнил, ретирующемуся бойцу. Ох, воинство! Растудыть их!

Лена напряглась, уставилась осуждающе на Николая. А тот за стол сел и начал есть, делая вид, что ничего его больше не волнует.

— Так неправильно. Это отвратительно, рыться в чужих вещах, — заметила неприязненно. Васечкин поерзал, косясь на командира и сказал бы девушке за него, но больно хмур был Санин, чтобы рисковать вообще рот открывать.

Зато Перемыст влез:

— Ты, деточка, хавай, а не базарь. Мужикам да командирам виднее чего и кто прав. Яволь?

Это слово как последняя капля в чаше терпения была. Санина взвело, по столу грохнул ладонью и тяжело на Перемыста уставился. Но стих, осел.

Сказал тихо, внятно и угрожающе:

— Еще раз услышу немецкую речь — пойдешь своей дорогой.

Антон прищурился, щетину на подбородке потер и кивнул. Понял он, что неспроста лейтенанта так вздернуло. И не с добра.

Лена же заподозрила неладное и дело с, по сути, воровством рубашки, отодвинулось на второй план:

— Что-то случилось?

Николай не спеша дожевал под напряженными взглядами бойцов и кивнул.

— Ты остаешься здесь, а мы уходим. Через час.

Лена оторопела:

— Нет…

— Да! — рубанул. И не стал уговаривать — специально ударил грубо, по больному. Пусть лучше обидится, но останется. И будет жить. И выживет. — Ты ранена, больна. Из-за тебя мы не можем быстро идти. Из-за тебя рискуют все.

У девушки горло перехватило от обиды и стыда.

Лицо оттерла от испарины и в стол уставилась, руку сжимая мокрую. Прав лейтенант. Жесток, но прав. Она всех тянет, она им обуза.

Но остаться?

Она панически боялась этого, до колик в животе, до плача. Долг и желание, личное и общественное опять ставили перед ней непростой выбор.

— Хо… Хорошо, — прошептала одними губами.

И так хотелось Лене убежать, сорваться с лавки и демонстративно выбежать из избы хлопнув дверью!… Как капризной, избалованной девчонке. Эгоистке!

И это добавило девушке неприятных ощущений. Настроение и без того паршивое, стало еще хуже.

— Ты прав.

Как трудно было это признать, почти так же трудно как принять слова Николая не за жестокость, а за правду, не за оскорбление и унижение, за заботу о других бойцах. И понять его. Отодвинув свое.

— Я останусь, — повторила и поднялась, ушла в комнату за занавеску.

Санин прикрыл глаза ладонью на минуту, на расстоянии чувствуя насколько плохо сейчас Лене. И он тому виной… Но он прав!

Закончились сантименты, закончилось "нравится — не нравится".

— Ну ты крут, командир, — тихо сказал Перемыст.

— Разговоры, — закрыл тему Санин. — Час на отдых и выступаем.

Жесткость в голосе и взгляде появилась, как завеса укрыла прошлое от настоящего, разделив окончательно то, что еще как-то соединялось эти дни.

— Мы в глубоком тылу, — сказал тихо солдатам, понимая, что скрывать эту новость нельзя.

— Немцев?

— Да.

Мужчины молчали, хмуро глядя на командира. Пора было принимать решение, и он его принял: мальчишество действительно закончилось и страх действительности осел в душу тяжелым камнем, имя которому — война.

Так устроен человек, он все время, даже в самых плачевных ситуациях думает о хорошем, надеется на это гипотетическое «хорошо» вопреки всему и вся. Санин не был исключением. После бомбежки, после встречи с пленными, даже в той опустевшей деревне с расстрелянным населением он все равно не мог до конца поверить, что происходящее не сон, что война не закончится с минуты на минуту, сегодня, завтра. Что все встанет на свои места. Но все это оказалось правдой, а вот что выберутся — не факт.

— Кто сказал-то? — спросил Федор.

— Хозяин.

— Верить этому баклану? Ну, ты даешь лейтенант, — хмыкнул Перемыст, но взгляд был серьезным.

Николай сам не понимал, почему поверил старику. Может, все увиденное и услышанное за эти дни сошлось, а может, запоздалое осознание шутку сыграло.

Неважно это уже было, потому и не думалось.

— Отдыхайте и выходим.

Дрозд нашел хозяина за банькой. Тот сидел на выщербленной ветрами и дождями лавке и курил. На появление лейтенанта бровью не повел.

— Дай закурить, отец, — попросил сев рядом. Что-то было в его голосе, что старик не стал отнекиваться, подал кисет. Мужчина неумело смастерил "козью ножку", закурил и спросил.

— Где мы?

— От Барановичей недалече. Если идти вам, то туда. Можа еще своих нагоните.

Голос старика звучал глухо, чуть сварливо, но понять укоряет или нет, было трудно.

— Не сердись на нас, батя, не драпаем мы, а понять пытаемся, что происходит, к своим выйти.

— Вы б к немцам лучше вышли да как дали бы им! Ай, — махнул рукой в сердцах. — Говорил люд, придут, устроят вам, так оно и вышло.

Дрозд затянулся, щуря глаз от дыма. Собачится, доказывать что-то желания не было.

— Сам-то русский? — спросил устало.

— А кто?… Славянин!

— На заимке сидишь? Удобно?

Мужик нехорошим взглядом одарил лейтенанта и вдруг усмехнулся:

— А и сижу.

— А мы не сидели.

— И чего?

— Ничего… Раненые с нами. Оставим у тебя, пригляди? Пожалуйста.

Старик подумал, докурил не спеша и кивнул:

— Ладно-ть.

— Спасибо.

— Уходите?

— Угу.

— Куда?

— К своим частям пробиваться будем.

— Ну, ну, — хмыкнул. Не понравилось это Александру:

— Еще что знаешь? Не тяни, батя, чего за нос водишь?

— А и скажу — не пройдете, поляжете. Посты на дорогах. Техника без продыху идет. Фашист везде. Колонна за колонной идет.

— Откуда ты все знаешь? — насторожился Саня.

— А и вам узнать с руки. Из лесу-то выйти и вот оне.

— Так и идут, всем сообщая, что Минск взят?

— Ну, че ж, выше бери — у Москвы стоят. Вона листовки по полям раскиданы, мол, немецкие освободители уже вызволили из большевистского рабства народы ажно до столицы. А и она сегодня-завтра ихняя будет.

— Да вот хрен! — процедил Дроздов.

— Ну, он не он, а листовки вон.

— И верят люди?

— Как не верить? Оно прочти да вокруг посмотри — все и сойдется. Красных-то полками гонят, в теплушки вона и на Запад. А откель столько пленных? А в жандармерию почто люд записывается, в помощь, значится, новому порядку? Ааа, вот то-то и оно. Баста Советам.

— Всем ты ничего мужик, батя, а как что скажешь, просто кулаки чешутся…

— А и почеши, да не об меня. Я-то что? Ты люду вона объясни, что к чему. Немчура-то одно талдычит — капут Советам.

— Хрен им!

— Можа и так, а кто поверит? Драпаете. А оно жалко шибко? Ха! Колхозы-то ваши тоже капут, немец уж объявил. А люду то — слава Господи.