Александр Солженицын - Красное колесо. Узел IV. Апрель Семнадцатого

Это — понимали, ясно.

Он должен был сказать этим фронтовикам, серьёзный вид которых ему всё больше нравился, — что-то решающе важное, и о сегодняшнем дне, о том, о чём ещё может он сказать в свой последний день, а достанется это выполнять кому-то другому, и вот им, — но никак не мог он до этого важного добраться.

— Я отвёл вас, господа, в сторону политики, но я не могу хладнокровно не только говорить, но и думать по этому вопросу...

И вдруг — раздались сильные дружные аплодисменты, первые за его речь. Гучков не понял: что ж такого было именно в этих последних словах? Но продолжали шумно аплодировать, а кто-то звонко крикнул:

— Да здравствует сын российской революции!

Вот эти слова — воистину бы отнеслись к Гучкову, но крикнули и аплодировали не ему, а вошедшему Керенскому, вот что... И тоже в чёрной куртке, да рука на перевязи, ломая комедию. И ещё откланивался слегка.

Пока утихли — чёрт, перебил всё настроение и мысль.

— Итак, одной из основных задач была задача обновления состава русской армии. Я видел, что в народных массах нет недостатка в даровитых людях, и надо лишь помочь им подняться. И тут я с иерархией не считался. Есть люди, которые начали войну полковыми командирами, а сейчас командуют армиями. Господа! То, что мы провозгласили „дорогу таланту”, всякий кузнец своего счастья, каждый солдат носит в ранце маршальский жезл, — влило в душу всех радостные чувства...

И вот — только? Нет, его всё сбивало куда-то, и никак не мог он высказать главные слова.

— Господа, я обещал осветить перед вами ряд интересующих вас вопросов. Нам приходится впопыхах строить новую жизнь. Сделано много, предстоит ещё больше. Но на этом пути есть известные пределы, где кровавая черта, где кончается творческая работа, а начинается хаос.

Вот именно это, дошёл. Оно.

— Я — большой сторонник демократизации нашей армии. Но если мы сметём авторитет всякой власти... Самое ценное, господа, это — чувство личной ответственности. А если мы человека опутаем сетью совещаний, — то где ж эта ответственность?

Получалось — и про здешнее совещание?

— Ведь если я — начальник дивизии, но бессовестный и трусливый, а надо принять важное решение, то мне легче всего собрать совещание в 50 человек и спрятаться за их спины. Именно тогда я уже не ответственен за результат.

Церетели передал Гучкову записку, что уже говорит он — больше часу (вот как? совсем не заметил), — и надо бы кончать.

Гучков вздохнул. А с какой надеждой он ехал? Почему думал, что так хорошо всё выразит — и его поймут? Они сидят — как будто безучастно, ни разу не отозвались по сути.

Нет, не удалась речь. Но оставался ещё козырь.

И объявил, что приедет завтра, с помощниками, отвечать на вопросы. Да, а ещё ж не поместился коренной вопрос Гучкова:

— ... Состояние санитарной части заставило меня много страдать. Я, господа, проделываю четвёртую войну, первую рядовым, был тяжело ранен, а остальные три — в военно-санитарном ведомстве. И мне пришлось много бороться с этими бюрократами в мундирах врачей.

Нет, ни четыре войны, ни рана рядовым не вызвали движения в зале. А надо кончать.

— Господа, нет ничего более важного, как создание России на новых началах. Я не стараюсь никого запугать. Если армия не выпустит из своих рук оружия — мы выведем Россию на путь победы и приведём нашу родину к величию...

Вот и всё. Чувствовал провал. Похлопали. И Гучков, прихрамывая, спустился по ступенькам и не оглядываясь ушёл. И сразу с адъютантом — через Екатерининский, Купольный, наружу — и в автомобиль.

Нет, совсем не удалась речь. А ведь с чувством ехал. О, как трудно, как трудно нам объясняться с простонародьем. Так оно и остаётся — сфинкс. Мы окружены ими как становищем степных пришлецов.

Действительно ли верил Гучков и сегодня, что без великого спасительного февральского переворота страна бы уже погибла?

Он сам теперь не знал. Закачалась вся-вся его жизнь. Башня с проломанной крышей.

Да, так кого же вместо Корнилова?..

А вот: Половцова. Что полковник — это ничего, это теперь идёт. Но он — ловкий, прожжённый, схватчивый. Он, пожалуй, и против Совета не потеряется. И даже весёлый. Такой и нужен. Да и лезет всё время вверх, напрашивается.

Такой, да. Где он сейчас? Отпущен в Туземную дивизию?

Вернулся в довмин — и распорядился писать приказ о смене командующего.

Чем больше сразу уходов, хоть ещё бы и Главнокомандующие фронтами, — тем крепче хлопнуть дверью.

Чем хуже — тем лучше?

А свою отставку — этой министерской размазне он не подаст так просто на подносике, по-чиновному. Он завтра — грянет отставкой на совещании фронтовиков. Вот где.

Грянет-то грянет, но ведь — и крушение целой жизни.

Великолепных планов. Великолепных действий.

Спустя много лет, в эмиграции, пошутил Милюков Гучкову: „В одном только я вас, Александр Иваныч, виню: что вы тогда не арестовали нас всех, министров, вместо того чтобы подавать в отставку.”

Он уже высказывал публично где-то (где, где — это всё перемешалось): русская демократия созрела занять первое место у кормила государственного корабля!

И к этому — явно и быстро идёт.

Мы можем быть спокойны за то, что мы сделали, а чего мы захотим — мы добьёмся, и сумеем показать миру! Свободу мы несём твёрдо и дадим её всем, — и миру, и Европе! Эта грандиозная задача должна поднимать наш дух до высших пределов энтузиазма, до недосягаемого восторга! Не время бояться врагов ни справа, ни откуда бы то ни было.

С юных лет и по сегодня искренно и без остатка, без утайки и малой доли души верил Александр Керенский в народ и в его будущую свободу.

И вот — удаётся даже и жить

но кошмар! — русский народ оказался не воспитан, не возвышен до этой свободы. Дали в руки народу необъятный пирог демократии — никто не способен резать аккуратно, соответственно свою часть, — каждый захватно ломает себе чем побольше. Этих фактов нельзя не заметить, они выпирают буквально каждый день повсюду.

Никогда не ждал Керенский от русской революции такой разнузданности! это просто неправдоподобно! Почему же Великая Французская была спаяна таким патриотизмом?!

Сегодня в передовице „Дня” прочёл фразу: перед трибуналом истории задаётся революционной России роковой вопрос: рабы или граждане? И испытал толчок: да! как верно! вот — правильно поставленный вопрос! — рабы или граждане? И надо — крикнутьего! крикнуть на всю Россию. Это только и может Керенский, никто больше.

Эти „рабы” могут стать знаменитым выражением русской истории, как у Пушкина о бессмысленном русском бунте.