Александр Солженицын - Красное колесо. Узел IV. Апрель Семнадцатого

— Товарищи! За всё время нашей тут работы нам пришлось выслушать много речей. Речи эти были, возможно, честны и бескорыстны — но тут обвиняют демократию, что она сеет беспорядок, — так что ж, признать бесконтрольную власть буржуазного правительства? Нет, мы должны открыто заявить, что мы пойдём только за одним оратором, который лучше всех понимает интересы и страдания наших братьев, сидящих в окопах. Этот человек, — и обернулся, показывая наверх от себя, — товарищ Церетели! И никаким речам, кроме речей Церетели, мы не можем доверять.

Похлопали, не так чтобы весь зал. Неожиданное заявление, Церетели перед ними ещё и не выступал. Но товарищ Иофин правильно почувствовал, что надо защищать Исполнительный Комитет.

Церетели и намеревался выступить, а теперь тем более, разъяснить. Он спустился с родзянковской кафедры к трибуне, ещё не остывшей от его позавчерашней разгромной речи против Шульгина.

— Товарищи! Моё мнение есть мнение той организации, к которой я имею честь принадлежать,— петроградский Совет. Меня спрашивают, я получил записку: зачем я задал товарищу Керенскому вопрос, нельзя ли понять его как выражение недоверия товарищу Керенскому? Я категорически удостоверяю, что я задал вопрос, зная наперёд, что мне ответит Керенский. Я сделал это потому, что в стране сейчас есть, — и он выпрямился, снова видя перед собой оскорбительную усмешку Шульгина, и голос его позвенел, — есть безответственные круги буржуазии, уверяющие, будто между Временным правительством и Советом депутатов царит разногласие и будто Совет депутатов мешает правительству. Так вот, задавая вопрос Керенскому, я и хотел бросить его ответ в лицо этим приспешникам старого строя и деятелям смуты!

Истинный социалист растёт и зреет как бы с ощущением ориентированного стержня в себе, от плеча к плечу, — чтобы при всех обстоятельствах держать этот стержень в едином социалистическом фронте. Этот стержень — прежде всего, а там, на Исполкоме, можно уже разбираться в подробностях.

— Та тревога, о которой говорил Керенский, царит и среди нас, да, но это — не тревога за будущее счастье нашей родины. А — святое беспокойство, порождаемое теми грандиозными задачами, которые стоят перед организованной демократией. Но мы смотрим вперёд с глубокой уверенностью, что идём к светлому будущему.

Керенский смутил их, даже потряс, — надо вернуть им силы и веру.

— Мы должны, однако, констатировать, что идеи и лозунги революционной демократии России ещё слишком слабо звучат в союзных нам странах, и что пролетариат Германии и Австро-Венгрии до сих пор не вышел из-под власти шовинистического угара. И пока он идёт с Вильгельмом, мы говорим: если бы мы сейчас заключили с ними сепаратный мир, то погубили бы свою страну. Отсюда ясно, что в ожидании пробуждения германского пролетариата мы должны сохранить твёрдость нашего боевого фронта.

Это и надо внушать им, а не сеять истерические тревоги.

— И я уверен, что скоро настанет момент, когда объединённая одними лозунгами демократия стран Согласия станет железным кольцом вокруг Германии и Австрии и потребует от них присоединения к тем святым словам, в которые мы верим. А до этого момента я не могу допустить, чтобы сын свободной России мог своим поступком способствовать гибели свободной России.

Он — гордо это сказал, он и считал себя сыном большой России, не отделяя Грузии в мысли, — и он видел, как ответно-твёрдо принимали его слова суровые лица фронтовиков. Вздохнул, с паузой.

— Другим вопросом являются наши отношения к Временному правительству. Мы прекрасно понимаем необходимость для России сильной власти. Наше Временное правительство и стоит на этом пути. Оно должно усвоить себе лозунги революционной демократии. И оно должно отдать всю землю трудовому крестьянству. И должно обеспечить интересы рабочего класса. И Совет рабочих и солдатских депутатов с присущими ему волей и авторитетом оказывает правительству поддержку. Наш контроль именно и является тем фундаментом, который мы подводим под Временное правительство, и тем самым придаём ему необыкновенную силу и прочность.

Шумно аплодировали. Кажется усвоили.

Уже надо было закрывать — тут попросил слова ещё один унтер. И сказал всего:

— Речь товарища Иофина была неуместной и необдуманной попыткой ликвидировать речь товарища Керенского. Мы протестуем.

Да, может быть, Иофин неудачно выразился. Но — от тяжёлого недоумения, в которое опрометчиво погрузил совещание Керенский.

Раздались голоса с мест, тоже против Иофина: Керенский всё же оставался самый популярный человек революции.

Тогда и Иофин попросил слова на ответ, и тоже на трибуну, смущённый. Он вовсе не хотел аннулировать речей, даже и Гучкова и Шульгина. (Они тут присутствовали на Четырёх Думах.) Керенский нам дорог как социалист. А просто — хотел выразить большое уважение к товарищу Церетели.

А ещё просил запиской слова откуда-то взявшийся, сидевший тут, — член Чрезвычайной Следственной Комиссии следователь Неведомский. Ни по какому расписанию это не ожидалось — но Церетели не возразил, дал слово.

Это оказался средних лет, энергичный и довольно пылкий человек. Тут упоминали об узниках Петропавловской крепости, как они содержатся, так вот:

— Я протестую против надругательства всей печати над поверженными врагами. О них пишут только в самых разнузданных выражениях и натравляют на них общество. Я как член Комиссии удостоверяю тех из вас, кто желал посмотреть: бывшие министры содержатся в Петропавловской крепости в условиях гораздо худших, чем прежде содержались политические заключённые.

И тут раздались довольно шумные аплодисменты.

Неведомский тряхнул головой:

— Я — не рад этим аплодисментам! Потому что революционный народ должен требовать беспристрастного суда, а не мести!

И снова аплодировали, с той же шумностью. И кричали „правильно!”. Уговорчивый и отходчивый русский народ.

Под конец объявил президиум: поступили сведения, по приглашению нашего совещания завтра явится давать объяснения Ленин!

И Церетели обрадовался: уважил совещание, это хорошо. Ведь Ленин такой недоверчивый, отклоняет все контакты даже с социалистами. А ведь можно было бы так по-товарищески объясниться. Полезно будет и для него самого.

Не думал Церетели завтра сюда приходить — а теперь придёт. И послушать Ленина хочется, насколько он изменился за месяц, а может быть и снова поспорить, как в день его приезда. Именно товарищеским обменом аргументов и удержать большевиков в социал-демократическом русле.

Полтора месяца не видел Еленьки — и не звонил. Несколько раз брал трубку с горячей волной в груди — и клал. Не надо.