Александр Солженицын - Красное колесо. Узел IV. Апрель Семнадцатого

Само собою, иногда ездил Маклаков и с речами: до Севастополя не добрался, но в Москве выступал (ажиотаж толпы перед входом, овации зала), иногда давал интервью для газет. И тут особенно он ощутил скованность речи: революционная аудитория — не нейтральное вещество для формовки, она невидимым сильным дыханием веет на оратора и поворачивает его. Не только не мог Маклаков высказать полноту того, как он понимал положение в России, но зачем-то вдослед поносил старую власть, то подрисовывал опасность реакции (в которую нисколько же не верил), то раскланивался перед революцией (которой ужасался). Разве только осторожно-осторожно оговаривался, что если мы ослабим государственную власть торопливым стремлением к социальному идеалу...

А всё равно, на совещании советов поносили его.

Нет, на Четырёх Думах правильно, что не выступил: это не прежняя беспрепятственная гладкая думская лёгкость, а — очень неповоротлив стал корабль, и идёт не туда.

И сегодня — не собирался выступать. А сегодня было — „частное совещание членов Государственной Думы”. Полурасширенная форма полуиздыхающего Думского Комитета. Ободренный частыми заседаниями последних дней, Родзянко вознамерился оживить их и дальше и на сегодня выхлопотал у Совета на полдня свой бывший кабинет, прибрали его. (А весь дворец оставался привычным хлевом, да с прилавками социалистических партий.) К пяти часам пополудни собралось десятка три думцев, да полтора десятка корреспондентов, ещё случайная публика — и, событие: пришли Гучков и Милюков.

Какая потеря вкуса! — не мог не усмехнуться Маклаков. За все два месяца своего министерского состояния ни тот ни другой ни разу не снизошли прийти хоть на полчаса на заседания Думского Комитета, уж как их Родзянко зазывал (Шингарёв честно раза три приходил, и Маклаков порою наведывался, хотя понимал, что дуто). А теперь, низвергнувшись, сразу и пришли? Достойней бы — не приходили.

И первый за Родзянкою взял слово Гучков. („Шумные аплодисменты”, записали корреспонденты.) Встал у родзянковского стола. Прокашлялся.

— Господа, я рад, что мне приходится давать отчёт перед вами: Временный Комитет Государственной Думы — одна из тех инстанций, которая облекла нашу группу общественных деятелей полномочиями правительственной власти.

Как он тёмен, как он болен, — что осталось от того неукротимого дуэлянта и оратора 3-й Думы?

— Мне, в сущности, мало остаётся добавить к тому, что я уже изложил. Мне был сделан упрёк, что я вышел из состава правительства на свой страх и риск, не предупредив других министров, и даже как бы нарушил товарищескую солидарность. Но есть известная грань для товарищеской солидарности.

Как уверяет, он предупреждал Львова об уходе и за 10 дней, и в последнюю ночь.

— Ещё один упрёк мне был сделан одним из бывших товарищей по правительству, что я убежал как крыса с тонущего корабля. Нет! Я не бегу с корабля и остаюсь на нём для государственной работы. Я ушёл от власти потому, что её — нет. Кормчие — со связанными руками, и ясно, что корабль пойдёт ко дну. У кого руки свободные — те пусть и берутся управлять. Если повинуются „постольку-поскольку”, то развал власти неизбежен. Методом управления стала анархия.

Как он храбр после сдачи. А отчего же было не выпалить это всё с министерской высоты? Потому что и Гучков, как все, испытывал этот властный уклон революционной аудитории.

— Ни в одной самой демократической стране в военную организацию и быт не введены такие широкие начала самодеятельности, свободы и равенства. Мы даже перешли роковую грань, и безудержный поток гонит нас всё дальше и дальше. И это уже не создание армии на новых началах. Я не мог подписать своим именем такие приказы. Я как-то сказал одной фронтовой делегации: вы можете перешагнуть через мой труп, пусть моя рука отсохнет, но я такого документа не подпишу. А сегодня симптомы разложения нашей армии — уже предмет общей тревоги. И я должен сказать, что я в значительной степени способствовал тому...

Что-что? признаёт?

— ... тому, чтоб эти разъедающие язвы во всём ужасе открылись глазам армии и нации. Справится ли новое правительство — я не знаю. Будем надеяться, что да, и во всяком случае поможем ему. Но я должен выразить опасение, не слишком ли далеко пошёл роковой разрушительный процесс? Почва была подготовлена давно — и постановкой народного образования, мало развившей в массах чувство патриотизма и долга.

Увы, образование направили так и мы, общественность.

— ... И беспросветностью этой войны. И вот на эту разбереженную душу солдатской массы пахнуло из тыла дуновение мира, затем ворвалась предательская изуверская пропаганда Ленина и компании, с разжиганием диких страстей.

Вот это — он отвердевшим, беспощадным голосом выговорил, — и узнавался прежний Гучков.

— Удастся ли разогнать эти миазмы? Но ни в каком положении веру в родину мы терять не должны. Если мы не совладаем с разрушением — Россия захиреет и замрёт.

Но это — сильно сказать, оставаясь у власти, а не банкротски с неё сползя.

— Острый кризис создан не моим уходом, он начался на другой день после создания правительства, когда оно, по выражению Шульгина, было посажено под домашний арест. Не я вызвал кризис, я только пытался ускорить его решение и положить конец маразму. Можно как угодно относиться к той правительственной комбинации, которая сейчас созревает, — или с меланхолическим скептицизмом, или сочувствовать, однако она неизбежная стадия в эволюции. Она мучительно конструируется — и мы обязаны всеми силами её поддержать, по чувству долга перед родиной.

Вздохнём, но скажем: да.

Силами присутствующих похлопали. („Шумные аплодисменты”.) Гучков отошёл, сел, обвисли плечи. А к столу выдвинулся квадратный Милюков. („Шумные аплодисменты”.)

— Мои партийные товарищи остаются в правительстве, так что, как видите, мы не хотели разорвать и покончить с ним. Я публично говорил, что могу уйти, только уступая силе. Но не предвидел, что придётся уйти, уступая желаниям моих товарищей. С чистой совестью могу сказать: не я ушёл, меня ушли.

С большой обидой. Но извечная слабость Милюкова — что он теряет контакт с чувствами слушателей, не умеет держаться на нотах человеческих, а всё — в теорию. Так и сейчас — длинно и бесцветно. Почему была верна его внешняя политика. Почему неправы противники, желавшие революции и в ней. Никакой особой царской дипломатии не было (забыл свою же речь 1 ноября) и не надо было её менять, а только — солидарность с союзниками.

— Появление в министерстве иностранных дел вашего покорного слуги был знак того, что Россия не изменит обязательствам. Этим и объяснялась радостная уверенность союзников, что революция достигла своей цели. Прежнее правительство не в состоянии было организовать страну для победы, и это явилось ближайшей причиной нашего участия в перевороте.