Александр Солженицын - Красное колесо. Узел IV. Апрель Семнадцатого

И — как он правильно вёл. Но как „наши собственные изгнанники” принесли извне циммервальдские теории западных социалистов. И почему возник апрельский кризис.

— Нота вызвала против меня страшнейшее раздражение. Правда, уличное движение в конце концов превратилось в овацию по адресу Временного правительства и моему лично.

Никакого чувства юмора, как всегда. И все мосты мировой политики подставлены лишь для того, чтоб оправдать личное поведение.

И как семь членов кабинета предали его. И, снова, как другие кадеты решили испробовать, нельзя ли нести тягость власти дальше. Создание такого кабинета есть и рискованная попытка, есть и положительный акт. И мы должны его поддержать.

И неужели этот растерянный профессор всего лишь полгода назад сотряс трон и общественность России? Это и могло ему удаться только в жизни раз.

Тут слово взял Шульгин — и острым взглядом выщупывал свою слишком немногочисленную аудиторию: говорить ли в полную силу?

Понадеялся, наверно, на корреспондентов: они усердно строчили наперегонки.

— Роковая ошибка была сделана в первые дни революции: был всенародный подъём, и наши полки рвались в бой: Дайте нам показать врагу, как сражается свободный русский народ!

Ну, это красноречивый зачин.

— ... Этим подъёмом не воспользовались, а сказали солдатам: ваш настоящий враг — не немец, а буржуазия. В окопах вы смотрите за офицерами, чтоб они не устроили контрреволюции, а с немцами мы справимся воззваниями. Но ответа на воззвания мы до сих пор не получили. И у нас оказались даже такие неисправимые любители немцев, которые считают, что немцы никогда не могут быть виноваты, а значит виноваты союзники. И Англия, Франция, Америка объявлены буржуазными странами, с которыми надо так же бороться, как с русскими буржуями. Мы оскорбляем союзников, что там воюют не народы, а по вынуждению правительства. Я позволю себе утверждать, что если на нашем фронте ещё некоторое время будет фактическое перемирие, а немцы будут невозбранно сражаться на Западе, — нашим союзникам придётся неумолимо порвать с нами.

И эту, весьма правдоподобную, картину описывает с увлечением, ввинчивая колющие шурупы, как он любит и умеет. У нас только и будет свету в окне, что немцы. Славянство станет удобрением для германской культуры.

— ... Или Англия и Франция не могут сдержать гнева своих народов, заключат мир с Германией за наш счёт. Да почему Германии не поменять Эльзас-Лотарингию на Польшу с немецким принцем, Литву с немецким принцем, Украину с австрийским принцем?..

И вскинув свою чуткую голову — самое эффектное место речи, увы, всего лишь в кабинете Родзянки:

— Но сегодня мы переживаем день перелома. И если эта социалистическая демократия берётся за руль государственного корабля для того, чтобы спасти Россию, — пусть знает, что у неё не два врага, один на фронте, один в тылу: буржуазия не нанесёт ей удара в спину!

Присутствующие аплодируют, включая корреспондентов, и Маклаков тоже. (Хотя: а с чего эта социалистическая демократия да справится с рулём, — она когда-нибудь за него держалась? К чему она годна?) А Шульгин — с гордостью, сочно:

— Я всегда был — по воспитанию, по традиции, по склонности — монархистом. И вот я говорю: если новое правительство спасёт Россию — я стану республиканцем! Весьма возможно, нас совсем отодвинут — и в земствах, и в местном и в государственном управлении. Но я утверждаю, что мы, буржуи, предпочитаем быть париями в России, чем пользоваться какой угодно властью и привилегиями в стране, зависящей от Германии. Если эта социалистическая демократия сейчас выведет Россию из страшной беды — она выдержит такой экзамен, какого ещё не было в мировой истории.

У едкого, но впечатлительного Шульгина бывает в речах, когда голос тронут едва не до слёз:

— Я повторяю: мы предпочитаем быть нищими, но нищими в своей стране. Если вы можете сохранить нам эту страну и спасти её — раздевайте нас, мы об этом плакать не будем.

Кричат браво и аплодируют.

При сильных словах Шульгина волнение его начало передаваться Маклакову. И хотя Василий Алексеевич эти недели всё больше разума находил в том, чтобы держаться в стороне и ни во что не вмешиваться, — а вдруг захотелось ему сейчас выступить. Он нисколько не готовился, но это ему и не требовалось. Было нечто в сегодняшней минуте. (Хотя — к кому эти речи обращены? на кого повлияют?)

А пока выступали ещё. Октябрист и член Думского Комитета Савич. Маклаков, уже настраиваясь к речи, слышал лишь пунктирно:

— ... Сила массы начинает давить на представителей ума и государственного разума... Гражданская доблесть Милюкова, который своим уходом подчеркнул... Если даже меньшевики уже клеймятся как черносотенцы... Народ находится в чаду... Будут травить и Церетели... Я надеюсь, спасение придёт теперь, как и триста лет назад, не из гнилого Петрограда...

Родзянко заметил, что Маклаков хочет говорить, но уже дал слово думцу Александрову:

— ... Новая власть — последняя историческая карта, и если она будет бита, то ничего не останется... Чтобы народ не очнулся, лишь оказавшись в кандалах, надо ему говорить правду... Даже в Китае революция совершалась под знаком национального возрождения.

Теперь Родзянко обрадованно дал слово Маклакову. Василий Алексеевич мягко, неслышно вышел туда, вперёд, сохраняя меланхолическое выражение лица и тон.

— Я — не собирался говорить сегодня. Положение ясно, диагноз поставлен, и даже средства лечения. Но вот что: каким бы языком каждый из нас ни говорил, под ним скрывается главная мысль: неужели Россия недостойна той свободы, которую завоевала” ? Как Керенский, который — (осадить его, прославился чужими словами) — перефразировал старинную анафему Ивана Аксакова, воскликнувшего в минуту горя: „Вы не дети свободы, вы взбунтовавшиеся рабы!” Мысль, что Россия может оказаться недостойна свободы, которую она получила, — эта мысль заставила Керенского пожалеть, что он не умер раньше. Но для других эта мысль была не внезапно возникшим разочарованием, а только подтверждением их прежних горьких сомнений.

И губы его — не улыбались, но грустно намекали на улыбку жалости. Выговаривать „Россия оказалась недостойна свободы” — что ж оставалось от жизни их всех?

— Можно многих упрекать. А итог: Россия получила в день революции больше свободы, чем она могла вместить. И революция — погубила Россию.

Страшное беззвучие, не слышно дыхания. И собственного тоже.

— И перед нами теперь: как избавить себя от этого проклятья? Потому что мы, Государственная Дума, себя с этой революцией всё же связали. Нас не раз упрекали с левых скамей, что мы не хотим революции. Да, это была правда. Мы не хотели революции во время войны. У нас было опасение, что она произведёт такие потрясения, что окончить войну благополучно будет выше народных сил. Но когда стало ясно — (во всяком случае всеми принято, что ясно), — что довести войну до конца при старом строе невозможно, то нашим долгом и задачей стало: спасти Россию от революции снизу — через государственный переворот сверху. И этой задачи — мы не исполнили. И если потомство проклянёт эту революцию, то проклянёт и тех, кто не мог её предотвратить.