Александр Солженицын - Красное колесо. Узел IV. Апрель Семнадцатого

Расстались — до вечера. А весь вечер — уже снова вместе. Пообедали со взрослыми, пропуская их речи, — и Юрик повёл Виталия вниз по Николаевскому до конца. Там — малый запущенный глухой бульварчик с несколькими акациями, двумя скамейками, на обрыве, — и обрыв усыпан шлаком, битым стеклом, а дальше вниз пакгаузы, склады, причалы — а дальше широко развёртывается Дон, ещё и сейчас как море. На этот бульварчик ростовчане гулять не ходят, только бывают жители соседних кварталов, и то днём, с детишками. Тут стали ходить коротко, туда, сюда. Потом с закатом ушли старушки, скамьи освободились, сели.

Фигура Виталия была не крепкая, руки — видно не сильные, никак он не драчлив, не воинственен, — а всё более приходился Юрику в лучшие друзья, — почему? Сильная худоба Виталия была не оттого, чтобы болен, или есть бы ему нечего, а — от внутреннего сгладывающего напряжения: что-то в Будущем надо угадать — и к нему пробиваться.

И два года разницы не мешали, и Виталий не снисходительно с ним говорил. Сказал о Ростове:

— А неприятный город.

— Почему? — изумился Юрик.

— Коммерческий. Крикливый. Души — нет. Все думают о наживе.

И — верно, правда! А живёшь — не замечаешь. А со стороны — вот сразу видно.

— И с этой зажиточностью, развлекательностью — особенно вот сейчас придётся Ростову тяжело. Он — не готов. С Севера — что сюда прикатится теперь?

Охватило Юрика: тоже верно!

— Теперь говорят — власть большинства. Но если такая настанет — то как это большинство, вот ростовское, себя поведёт, ты думаешь? Уже и сейчас видно.

А хотелось Виталию — учиться, много учиться! Знать, что происходило в Европе за все, все века. Читать всех главных авторов прошлых веков.

— Но я боюсь, что ничего этого мне, нам — не достанется. Не достанется! Ты слышишь, видишь — время какое? И что ещё прикатит? Не осталось нам с тобой времени.

С такой несомненностью это прозвучало для Юрика, как сам бы он назвать не мог, а вот услышал: Неотклонимое! Что-то грозное, даже страшное.

Уже темнело. И только многие рассеянные огни зажглись — тут, внизу, вдоль набережной, и там, у большого железнодорожного моста, и по воде кое-где двигались моторки с фонарями — и издали огни Заречной — и совсем уже на горизонте угадывались батайские, далеко...

И это всё Несомненное — при широкой тьме с огнями над донской поймой ещё несомненнее тронуло Юрика, и он ответил горячо:

— Если уж мужчины не хотят воевать — так кому ж, значит нам идти?

Вроде не в лад ответил? А вроде и в лад.

Виталий не возразил.

И Юрика подбросило встать:

— А давай поклянёмся друг другу, что вот мы — будем против всякой мерзости биться!

И Виталий тоже встал, безо всякой усмешки.

И они соединили руки, неловко сцепясь: правую с правой, левую с левой, крест-накрест.

С интересом, с интересом присутствовал Гиммер на этих исторических переговорах о коалиции! — потомки будут завидовать свидетелям. (Сегодня и Стеклов пытался добиться на ИК, чтоб его избрали в переговорную комиссию ещё одним делегатом от внефракционных, но не вышло. Да и поздно уже.) Но и клял себя Гиммер, что с первого же дня не настаивал включить в декларацию правительства — провозглашение республики. Скажут: по соглашению 1 марта Временное правительство (да и сам Гиммер) обязалось предоставить это Учредительному Собранию? Мало ли что! Создаваемое теперь Временное правительство — это уже не мартовское, а Учредительное Собрание — нескоро, а до тех пор что ж? — промежуточное состояние? Во Франции в 1848 не ждали Учредительного Собрания, — республика и кончено! (Да мало ли что можно упустить! Великолепного Линде, так прекрасно поднявшего Финляндский батальон в апрельские дни, — сам батальон постановил услать с первой же маршевой ротой. Но Гиммер через ИК искромётно успел его спасти, и теперь поедет он — комиссаром армии.)

Однако эти исторические переговоры уже агонизировали третьи сутки, а всё не вели к решению.

Да не третьи, а с воскресенья уже пятые! От гучковской отставки 30 апреля страна была, по сути, без правительства уже пять дней. Да даже с кризиса 20 апреля уже всё шатается, это две недели. С понедельника, как стала известна гучковская отставка, опять стекались на Невском митинги перепуганных обывателей. Интеллигентские ораторы вопили о преданности Гучкова народному делу. Перерастало уже в слух об уходе всего правительства. По панели Невского от Садовой до Конюшенной — нельзя было пройти, а в Екатерининском сквере — тысяча человек. В понедельник не бывает утренних газет, и вечерние просто рвали из рук, читали вслух гучковское, что Россия на краю гибели, — и всхлипывали. Интеллигентный Петроград был потрясён. Одни звали — идти к Гучкову и просить взять назад прошение об отставке. Другие уже набирали воинственный голос против Совета. Ходили солдатские патрули и велели расходиться, по апрельскому постановлению Совета.

В последующие дни уже уличных митингов не было, но весь образованный и журналистический Петроград напряжённо ждал, чем кончится кризис: общей драматической катастрофой, чёрной анархией или укреплением государственного строя?

Анархия не анархия, буржуазные интеллигенты всё пугают. Если в стране и есть признаки анархии, то в ней виновато само Временное правительство: народ завоевал свободу не для того, чтобы предоставить прежним господствующим классам и дальше пользоваться всеми выгодами. Доходы их почти не затронуты, деятели старой власти остаются неприкосновенны и даже с пенсиями, а в армии новые порядки введены почти против воли правительства. Так что кризис власти создал не Совет, а правительство. Но переговоры действительно затянулись непомерно. А рассчитывая ежедневно на их окончание, Исполнительный Комитет ежедневно же собирал в Морском корпусе многолюдный пленум Совета — утверждать новый состав правительства. И каждый вечер надо было чем-то их отмазывать, чем-нибудь занять, а потом распустить, чтоб не сердились на вождей.

Вчера посылали туда отговариваться Скобелева, а заняли Совет — черноморской делегацией, этим уникальным жердеобразным, но быстросмышлёным Баткиным, хитрей которого Колчак ничего не мог бы придумать для обмана революции, с такой наигранной искренностью он выступает, и как кинет: „Клич 'отечество в опасности' ударил нам в сердца!”, „чужого не хотим, своего не отдадим!”, „если Матюшенко и лейтенант Шмидт были кадеты — тогда мы тоже кадеты!”, — и здорово обморачивает народ, хлопают ему отчаянно. А другие черноморцы договорились до миллионов немецких марок, подкупленных шпионов, сапога тевтонов — и пришлось в ответ выступать Стеклову и аргументировать в защиту ленинцев не чем иным, как Евангелием (это он умеет): мол, даже в Евангелии сказано, что распадётся то царство, в котором будут раздоры, нам надо бояться не сапога Вильгельма, а сапога реакции. На что Баткин остро высунулся, что он задавал Каменеву вопросы по-русски, может ли победить буржуазию ещё не организованный пролетариат, а тот ему отвечает по-китайски, что надо действовать немедленно, ещё до Учредительного Собрания. А мы, мол, простые люди (но сам он явно с образованием), не путешествовали по заграницам („и по Германии”, — кричат солдаты).