Александр Ласкин - Ангел, летящий на велосипеде

Словом, в Лютике много чего соединялось.

Она была «чертовски компанейской девушкой», лучшей ученицей по «боксу» и «американским танцам».

А могла промчаться мимо - этакий ангел, летящий на велосипеде, носитель данного ей свыше «ощущения личной значимости».

И в стихах ее преобладали крайности: то какие-то превосходные степени, а то, напротив, тишина.

Вот, например, она рассказывает о своей тревоге:

А это, напротив, стихотворение умиротворенное, написанное в редкую минуту согласия с собой:

Кстати, ни этих и никаких других своих стихов Лютик Осипу Эмильевичу не показывала. Слишком сложны и не выяснены были их отношения, чтобы быть настолько откровенной.

Впрочем, случались у поэта и его подруги часы тихих бесед.

Как далеко заходили их разговоры?

Всего сказать невозможно, но крайнюю точку обозначим.

Существует такая косвенная улика.

В возрасте трех-четырех лет Лютик сфотографировалась в царскосельском ателье Гана.

На девочке белая шляпа с широкими полями. В таком наряде легко представлять себя принцессой на горошине, капризничать, требовать чего-то невозможного.

Лютик предпочитала невозможное не требовать, а воображать. Благо в кабинете отчима есть огромная тахта. Вот где простор для фантазии: «…иногда тахта изображала корабль в открытом море, иногда - дом и сад для моих медведей (в куклы я никогда не играла)».

На фото она мило улыбается и нежно прижимает к себе игрушечного медвежонка.

Получается, что Осип Эмильевич все знал. и о фотографии, и о тахте, и о ее играх. Даже об игрушке, чуть ли не главном друге царскосельских лет, она ему рассказала.

Так медвежонок стал частью триединой формулы, которую вывел Мандельштам.

В стихотворении «Возможна ли женщине мертвой хвала?..» он увидел ее человеком, не ушедшим от прошлого, но сохранившим его в себе.

Вот откуда эти «Дичок, медвежонок, Миньона» - девочка, девушка и женщина в одном лице.

Поэт безусловно чувствовал в ней нераскрывшуюся до конца способность к покою.

Сначала он сказал о «сухих валенках», а через десятилетие о «Шуберте в шубе», то есть о тишине, выраженной с помощью музыки.

И еще в этом стихотворении он называл Шуберта талисманом, а значит - спасением и надеждой.

Мы уже сказали о ребенке с любимой игрушкой, а теперь поговорим о другой крайности.

С точки зрения Осипа Эмильевича, даже после смерти Лютик существовала как беззаконная комета. Возможно, ему представлялась та дама, что летала по небу с помелом.

Ко всему прочему, она казалась ему воплощением огня.

Даже обсуждавшаяся ими обоими женитьба связывалась для него с огнем.

Помните «подсвечник, богато оплывший стеарином» и «белую корку, нежную, как подвенечная фата»?

Вскоре он скажет и о пожаре.

Вот почему в тридцать пятом году Мандельштам написал не одно, а три стихотворения.

Сперва - два, а потом - еще четыре строчки, названных комментаторами дополнением.

Никакое это не дополнение, а - эпилог!

Если первые два - теза и антитеза, то последнее, конечно, синтез.

Здесь говорится о том, что помимо двух Лютиковых ипостасей - тишины и скандала - существуют еще и ночи.

Почему «ночи» оказались в одном ряду с «лоном»? Не имеют ли они отношения к чужим перинам, от которых Мандельштам бежал по Таврическому саду?

Как обычно, самое важное Осип Эмильевич прячет. и сейчас он проговаривался от чужого имени. Это уж мы догадались: если Лютик - Миньона, как и героиня Вильгельма Мейстера, то Гете - он сам.

Лютика все больше упрекали в пренебрежении приличиями: зачем пьет водку наравне с мужчинами? для чего ходит по дому в прозрачных одеждах? - а Мандельштам написал о законе.

В двух его последних строчках соединились отрицание и утверждение: «ответ» и «не в убытке», «есть» и «вне».

Это такая антиномия, неустранимое противоречие: то, что верно для Лютика, - не подходит для всех остальных.

Достоевский не даст разлечься на диване с книжкой, спокойно перелистать страницы, но обязательно подсунет какое-нибудь «вдруг».

Вот и у Лютика - будто она героиня прозы Достоевского, а не стихов Мандельштама - все начиналось с «вдруг».

В ее записках «вдруг» именуется «между тем».

Значит, событие подкрадывается незаметно, опережая другое, считавшееся до поры до времени самым важным.

Вот, например, такое «между тем».

«Между тем, - пишет она, - мое пребывание в ФЭКСе стало просто невыносимо - приходилось видеть там каждый день человека, который мне нравился и который относился ко мне с презрительным равнодушием. Мне было очень больно признать себя побежденной каким-то провинциалом из Николаева… Я делала тысячи глупостей все для того, чтобы вырвать из головы эту навязчивую идею, этот бред, ставший просто угрожающим…»

А это поворот еще более экстравагантный. Тысячи глупостей, совершенных ради приятеля, не идут в сравнение с тем, что в двадцать третьем году она стала актрисой небольшого театрика:

«… Я недолго размышляла, - пишет она, - собрала маленький чемоданчик и уехала, ни с кем не попрощавшись, с А.Ф. я ссорилась накануне, он был уверен, что я у матери, а мать моя, которая очень редко у нас бывала, считала, что я дома, и не беспокоилась».

Актрисами так не становятся так, обидевшись на домашних, переезжают на несколько дней к подруге. Вместе с тем, исчезнув по-английски, она ехала на Дальний Восток.

Надо сказать, что ради этих гастролей все было и задумано. Очень уж хотелось ей увидеть возлюбленного, волею обстоятельств оказавшегося в Хабаровске.