Роберт Грейвз - Божественный Клавдий и его жена Мессалина

- Сообщники Лесбии неглупы, - шепнула Мессалина. - Какой идеальный заговор!

- Кто посвящал тебя? - спросил я его. Но он не отвечал, даже под пытками, а от солдат у главных ворот я тоже ничего не добился - они только недавно были взяты на службу. Они сказали, что впустили его потому, что на нем была дворцовая ливрея и он знал пароль. Я не мог их винить. Он подошел к воротам вместе с двумя другими людьми в дворцовой ливрее, которые пожелали ему доброй ночи и ушли.

Я был склонен верить его истории, но он наотрез отказывался сказать, кто именно устроил его посвящение в это так называемое таинство. Когда я вежливо заверил его в том, что это никакое не таинство, а тщательно подготовленная мистификация и поэтому он не связан клятвой, он вспылил и отвечал мне очень грубо. Поэтому пришлось его казнить. И после долгой внутренней борьбы я был вынужден согласиться с Мессалиной, что ради общественной безопасности Лесбию тоже надо казнить. Я послал отряд кавалергардов, и на следующий день они привезли мне голову Лесбии как свидетельство ее смерти. Мне было очень мучительно казнить дочь моего дорогого брата Германика, ведь я пообещал на его смертном одре любить и защищать его детей, как моих собственных. Но я был вынужден так поступить. Я утешался мыслью, что на моем месте он поступил бы так же. Общественный долг был для него всегда выше личных чувств.

Что касается Сенеки, я сказал сенату, что, если у них нет веских оснований против, то я бы просил их утвердить указ о его ссылке на Корсику. Что и было сделано. Ему дали тридцать часов, чтобы покинуть Рим, и тридцать дней, чтобы покинуть Италию. Сенека не был популярен в сенате. На Корсике ему предоставились все возможности применить на практике философию стоиков, к которой он обратился, как он заявил, благодаря какому-то случайному моему слову в похвалу стоицизма. Льстивость этого субъекта была поистине тошнотворной. Когда год или два спустя мой советник Полибий лишился любимого брата, Сенека, едва знакомый с Полибием и совсем не знакомый с его братом, прислал ему с Корсики длинное, тщательно сформулированное письмо, которое одновременно, его стараниями, было опубликовано в Риме под названием "Соболезнование Полибию". Соболезнование это выразилось в том, что автор письма мягко упрекал Полибия за уступку горю из-за смерти брата в то время, как я, цезарь, был жив и здоров и по-прежнему выказывал ему свое царственное благоволение.

"До тех пор, пока цезарь нуждается в Полибии, - писал Сенека, - Полибий должен нести свою ношу так же безотказно, как гигант Атлант, который, как говорят, несет на своих плечах весь мир во исполнение воли богов.

Самому цезарю, коему все дозволено, по этой же причине многое недоступно. Его бдительность - защита каждому дому, благодаря его трудам все отдыхают, его усердие ведет к счастью всех граждан, его неустанная деятельность влечет за собой всеобщее благоденствие. С того момента, когда цезарь посвятил себя человечеству, он утратил себя самого и, подобно звездам, что без остановки кружат по своим орбитам, ни разу с тех пор не позволил себе передохнуть или заняться собственными делами. А твоя судьба, Полибий, некоторым образом связана с его царственной судьбой, и ты тоже не можешь теперь думать о собственных интересах, жить собственной жизнью. До тех пор, пока цезарь властен над миром, честь не позволяет тебе быть сопричастным радости или горю или любому другому свойственному людям чувству. Ты душой и телом принадлежишь цезарю. Разве это не твои собственные слова: "Цезарь мне дороже жизни"? Какое же право ты имеешь сетовать на тяжкий удар судьбы, когда цезарь живет и здравствует?"

Там было еще много разглагольствований о моем удивительном милосердии и сострадательности и целый абзац, где мне вкладывались в уста весьма нелепые изречения о том, как благородные люди должны переносить утрату брата. Я якобы ссылался на своего деда, Марка Антония, скорбевшего о своем брате Гае, на дядю Тиберия, скорбевшего о моем отце, на Гая Цезаря, скорбевшего о молодом Луции, и на самого себя, скорбевшего о моем брате Германике, а затем повествовал о том, как героически каждый из нас по очереди справлялся со своим горем. Эти сладкие слюни возымели лишь одно действие: я еще раз убедился в душе, что никому не причинил вреда, отправив Сенеку в изгнание, - разве что острову Корсика.

Александрийские греки прислали указания своим посланцам, которые все еще были в Риме, чтобы они поздравили меня с победой в Германии, пожаловались на наглость евреев (в городе возобновились волнения), испросили моего разрешения опять создать в Александрии сенат и вторично предложили построить мне храмы, обеспечить их жрецами и содержать за свой счет. Помимо этой главной почести, они намеревались оказать мне еще несколько менее важных, в том числе воздвигнуть две золотые статуи, одну - олицетворяющую "Мир Клавдия Августа", вторую - "Победоносного Германика". Вторую статую я принял, так как она чествовала в основном моего отца и брата, чьи победы были куда важней моих и завоеваны ими лично, и чертами лица эта статуя напоминала не меня, а их (все сходились на том, что брат был вылитый отец). Как всегда, евреи, в свою очередь, тоже прислали посольство, поздравляя меня с победами, благодаря за великодушие, которое я проявил, издав эдикт о веротерпимости, касающийся всех евреев империи, и обвиняя греков в том, что они вызывают новые беспорядки, мешая священнодействиям во время праздников своими непристойными песнями и танцами перед синагогами. Я вложу в рукопись копию моего ответа александрийцам, чтобы показать, как я теперь управлялся с такими вопросами.

"Тиберий Клавдий Цезарь Август Германик, император, великий понтифик, защитник народа, консул этого года, приветствует город Александрию.

Ваши посланцы Тиберий Клавдий Барбилл, Аполлоний, сын Артемидора, Херемон, сын Леонида, Марк Юлий Асклепиад, Гай Юлий Дионисий, Тиберий Клавдий Фаний, Пасион, сын Потамона, Дионисий, сын Саббиона, Тиберий Клавдий Аполлоний, сын Аристона, Гай Юлий Аполлоний и Гермеск, сын Аполлония, передали мне вашу петицию и подробно ознакомили меня с положением в Александрии, оживив расположение, которое я в течение многих лет, как вы знаете, испытывал к вам, поскольку вы всегда были преданы дому Августа, чему есть много доказательств. Особенно дружеские отношения установились между вашим городом и моей семьей; в этой связи достаточно упомянуть моего брата Германика Цезаря, чье благоволение к вам проявилось сильней всего: он приехал в Александрию и лично обратился к вам. По этой же причине я с радостью принимаю предложенные вами почести, хотя обычно я к ним равнодушен.