Тулепберген Каипбергенов - Сказание о Маман-бие

Провожая сына на той, мать Курбанбай-бия, почтенная Шарипа, сама достала из хурджуна мятую черную шапку Давлетбай-бия и надела на сына с наказом с головы не снимать, ибо в эту шапку впитался отцовский дух.

А Есенгельды-бий разглагольствовал не умолкая:

— Не помню, говорил я уже вам об этом или не говорил, но в прежние времена, когда наместники хивинского хана — инахи — были простым смертным недоступны, предок почтенного Мухаммед Амин-инаха, приславшего мне юрту, Умбай-инах, был главой придворных его высочества хана, происходившего из аральских узбеков, Кунград населявших. Я рад, что божьего милостью удостоился внимания такого высокопоставленного и великодушного человека, как наш инах… А замечаете ли вы, господа мои, что, кочуя, народ наш все уменьшается в числе? Вот для того чтобы положить этому конец, навечно поселившись на одном месте, мы и пришли под высокую руку умнейшего правителя этого. И уж чтобы быть до конца откровенным, поведаю вам тайну своего сердца, слова самого досточтимого Мухаммед Амин-инаха: если будет на то воля божья, вскоре взойдет он на ханский престол. Вот тогда-то и станет ваш Есенгельды по-настоящему Есенгельды-благополучным. Народ укрепится…

— Наверное, вы хотите рассказать нам предание о Тубиршик-султане, Есенгельды-бий? — угодливо молвил Аманкул-бий.

Есенгельды расхохотался.

— Хитер ты, Аманкул-бий! Понял я, на крючок меня подцепить хочешь… Ну-ну!.. Так вот: с полсотни лет тому назад жил-был храбрый дед наш по имени Тубир-шик-султан. Хивинский хан, когда одолевали его враги, призвал на помощь нашего деда с войском. А когда враги были разбиты, хан, силы нашего Тубиршика опасаясь, приказал тайно заманить его в сети и убить. Да, да, много было у хивинских ханов непонятных, темных дел. Сам Мухаммед Амин-инах мне рассказывал, что в тот год, когда мы сюда переселялись, хан подослал к нам своих соглядатаев: «Идите, мол, разведайте, что каракалпаки на кунградском базаре покупают». Ну, что могут покупать вечно голодные, без крова над головой горемыки? Одежду — только поношенную, а пищу — потроха. Если надо дорогу спросить у такого же бедняка, как они сами, спросят, поговорить захотят — к нему же. Так соглядатаи хану и донесли. «А народ-то этот, оказывается, глупый, — сказал хан, — хорошего от плохого не отличает. Пусть пока живут-насыщаются, мы их, когда надо будет, голыми руками возьмем…» Теперь нам, потомкам обманутого Тубиршик-султана, надо самого хана в коварстве превзойти. Знай, Аманкул-бий дорогой, сейчас рот разевать не время. Будешь мягким как пшеничная мука — съедят, колючим да задиристым — тоже не пожалеют. Будешь из упрямства против ветра плевать — халат перепачкаешь, против течения поплывешь — назад отнесет… А вот если Амин-инах вступит на престол, а мы его с божьей помощью под локотки поддержим, — и он и мы внакладе не останемся. Есть у нас на сей счет некое соглашение.

— Курбанбай-братец, ты слушаешь? Отец твой Давлетбай-бий был человеком мудрым. Не знаю, разве что в мать ты уродился, а если в отца — порядочный человек из тебя выйдет.

Седло под молодым бием пухом стало, он слегка сжал коленями бока своего гнедого, и тот, трубно заржав, вырвался вперед, поравнялся с темно-бурым скакуном Есенгельды-бия.

Всадники выехали к Кок-Узяку. Кучка джигитов, рыбачивших на берегу, со смехом о чем-то толковавших между собой, примолкла; джигиты, косясь на господ, провожали их злыми глазами.

— А Маман-бий где? — отчетливо прозвучал в наступившей тишине голос какого-то рыбака.

И, не сообразив по молодости лет, понравится ли это Есенгельды-бию, ввязался в разговор юный Курбанбай-бий:

— Зачем вам Маман-бий, когда Есенгельды-бий с нами?

— А мы по Маману соскучились!.. На кой нам бий, у которого язык не поворачивается нам «бог в помощь» сказать!

Точно молния ударила в середину веселой гурьбы всадников, потешавшихся рассказами речистого Есенгельды-бия. Опустив глаза, проезжали они мимо рыбаков, бесшумно, как рыба, когда плывет вниз по течению, не шевеля плавниками.

— Как ни назови этот народ, слепым ли, глухим ли, а все ж это твой народ! — молвил он с горечью.

Хотя Есенгельды-бий говорил спокойно, но сердце его сжалось тревожно, в смятении он сильно ударил в бока коня ногами, обутыми в стальные стремена. И конь, плавно шагавший по дороге, всхрапнув, затанцевал на месте, упираясь.

Давно уж понял Аманкул-бий, что мудреные речи Есенгельды, его замысловатые иносказания неизменно направлены против Маман-бия, однако Аманкул твердо усвоил хитрое правило «не плевать против ветра», а потому притворялся, что ничего не понимает, молчал. Но терпению юношески опрометчивого Курбанбай-бия пришел конец.

— А может быть, и вправду, Есенгельды-ага, люди скучают по Маман-бию? — сказал он, поднимая на Есенгельды бездумные детские глаза.

— Об этом-то я и скорблю, братец мой милый. Из-за этих своих русских оставил Маман родителей без детей, младенцев осиротил, весь народ покоя лишил, землю кровью залил. А неразумный мой народ никак не может в этом разобраться, тянется к Маман-бию. В год великой беды Бегдулла Чернобородый поймал его на дороге, посадил на серого осла задом наперед, — словом, проучил хорошенько за все его каверзы. Но вот у мамаши твоей чересчур жалостливое сердце вдруг оказалось — выручила она Мамана. — В волнении Есенгельды захлебнулся собственной слюной. — Хотя и тигр и тигрица вроде бы одинаково охотятся на скот, но у тигрицы другой аппетит и повадки другие, Курбанбай, братик мой меньший! Ну, да тебе это по молодости твоей еще не понятно… А Маману все неймется, — упрямый. Пришел он со слезами к Убайдулла-бию на Жанадарью, выпросил коня, сел на него и давай шнырять по аулам вдоль и поперек, кружить головы разоренному народу. Сначала он все носился со своими русскими: «великая страна», да «русское оружие», да «бумага большой надежды». Но потом видит: никому до этого дела нет, угас и скрылся. И вот в бытность мою в Кунграде слышу, что какой-то каракалпакский бий попрошайничает в Шаббазе, пшеницу клянчит. Видимо, это и был Маман-бий. Разве не слеп и не глух тот народ, что скучает о человеке, который, забыв наставления мудрого Амина — инаха нашего, заботясь о своих мелких делишках, позорит народ каракалпакский? Давно ли люди гнали Мамана, как бездомную собаку, камнями в него кидали. А теперь, извольте видеть, скучают по нем! Ох, накличет народ черные тучи на свою голову!

Если правду сказать, кто нашел для народа этот райский приют, край светлых озер? Я! Я, и только я! А кто такой Маман? И впрямь голодный пес, плетущийся за кочевкой!

Хотя Гаип-бахадур и ехал впереди, но до него доходили обрывки разговора, и лицо его начало темнеть. Конечно, Есенгельды-бий помог ему обжиться на новом месте, и теперь Гаип поправил свое хозяйство, живет не хуже, чем на Сырдарье. Но он любил Мамана и не хотел, чтобы о нем говорили дурно. Желая положить конец мелкой клевете на большого бия, Гаип натянул поводья, приостановил коня.