Тулепберген Каипбергенов - Сказание о Маман-бие

— А не получилось ли неудобным, Есенгельды-бий, что на той не пригласил никого из местных казахов, не пригласил даже достойного брата почтенного Айгара-бия — Мырзабек-бия? — заговорил бахадур.

Всегда вы бросаетесь чесать мне то самое место, которое у меня не чешется! — раздраженно, срываясь на визг, крикнул Есенгельды. — Самые подлые из казахов, разоривших нашу землю, это именно те, кто пристал к нам и на новом месте как заплатка к чекменю! Все они предатели, и мы еще заплачем от них кровавыми слезами. Как вспомнишь, что Маман-бий, вечно нос сующий не в свое дело, показал этим казахам прекрасное стойбище да еще назвал какую-то там речку Казахдарьей, просто задыхаешься от гнева! Воистину этот смутьян Маман-бий — несчастье всего нашего народа!..

Если судить по тому, что все мы слышали, а многое даже видели своими глазами, эти казахи немало помогали народу, о котором вы тут толкуете, — упрямо стоял на своем Гаип-бахадур. — Да вы сами не хуже меня знаете, что султан Ералы согнал Мырзабек-бия, и друга его Седет-керея с их собственной земли, согнал за то, что они нам, каракалпакам, помогали.

Вы с Маман-бием хоть и на разных полях росли, но, похоже, все-таки одного поля ягода, — ехидно заговорил Есенгельды, слывший острословом от берегов Кок-Узяка до самой Белой переправы, заговорил и осекся, увидев, что Гаип-бахадур торопливо слезает с коня.

Глянул вперед, — навстречу едет Маман-бий. В замешательстве оглянулся на спутников, но они, забыв Есенгельды-бия и его великое словесное искусство, спешно соскакивали с коней. Есенгельды нахмурился, как туча, внутренне кипя от злобы, сначала молча наблюдал, как пешие его товарищи почтительно здоровались с сидящим на коне Маман-бием, а потом и сам поздоровался, правда не сходя с коня.

А так как в голосе Мамана, который вежливо сказал, что ехал поздравить Есенгельды-бия с новой юртой, не было и следа обиды, Есенгельды и сам не заметил, как выехал вперед, приглашая Мамана и всех присутствующих снова к себе в аул.

Новая белая юрта Есенгельды-бия, обвязанная узорчатой пестрой тесьмой, сверкала среди старых черных юрт, лачуг и землянок, как полная луна, взошедшая на звездное небо.

Но гости, сидящие в этой юрте, забыв о ее красоте и пышном убранстве, который уже час ведут горячий многоголосый спор. Кроме прежних своих спутников Есенгельды-бий пригласил еще человек пять соседей-кунградцев, и все они тоже вмешались в словесную битву, а кому говорить не досталось, молча кивали головой на каждое слово Есенгельды-бия. Как и подобает хозяину, он сидел ниже гостей и вел себя скромно, однако не упуская случая вставить свое веское слово в разговор, когда представлялась к тому малейшая возможность.

Спорили о завтрашнем дне народа. Маман-бий пересказал собравшимся слова Багдагуль о том, что постепенно народ каракалпакский с лица земли исчезнет, и заклинал немедленно принять меры, чтобы этого не произошло. А единственное средство предотвратить несчастье сегодня у нас в руках. В народе много вдов и сирот, но мало рождается детей. Надо отдать приказ, чтобы все эти овдовевшие горемыки, осиротевшие девушки и юноши без всякого калыма вступали в брак, жили совместно. Вот тогда и будет у нас много детей и род каракалпакский не переведется.

Если бы это предложил Есенгельды-бий, присутствующие сразу бы его поддержали, но то, что первым заговорил Маман-бий, вызвало такой шумный спор, что и конца ему не было видно. Да к тому же Маман-бий подлил масла в огонь — намекнул на не подобающую хозяину дома горячность Есенгельды-бия, никак не желающего отстать в словесной перепалке, да еще помянул предсмертные заветы большого бия Кунграда, покойного Рыскула, в пример сородичам его поставил, и тут-то, стремясь унизить Мамана недвусмысленным намеком на мужскую несостоятельность, крикнул один из прихлебателей Есенгельды:

— А сами-то вы можете жениться?

— Женюсь. — Спокойный голос Мамана уверенно и громко прозвучал в мгновенно наступившей тишине. — Женюсь на овдовевшей снохе Юсуп-бия из рода табаклы.

Тягостную эту тишину нарушил насмешливый голос Аманкул-бия, внимательно следившего за настроением Есенгельды-бия:

— Вот, оказывается, почему вы, Маман-бий, хотите заставить людей пережениться! Сами хотите попробовать!

Громовой хохот потряс нарядную юрту. Есенгельды-бий смеялся до упаду. Не смеялись только Есим-бий да Гаип-бахадур.

— А не много ли на себя берете, Маман-бий? Против божьего произволения идете! — заговорил Есенгельды-бий, вытирая рукавом брызнувшие из глаз слезы. — Вы, вероятно, забыли, что человек рождается для того, чтобы умереть?

— Человек рождается для того, чтобы жить, множиться и населять землю, — степенно молвил Есим-бий, но мелкие прихлебатели Есенгельды-бия дружно загомонили:

— Не подпускайте беспородных ябы к потомству знатных аргамаков, Есим-бий!.. Слова господина нашего Есенгельды-бия просеяны сквозь сито великого ума его!.. Слово его высоко, как священные мысли хивинских инахов и хазретов!..

А один без году неделя бий позволил себе даже подсмеиваться над Маман-бием, спрашивая, почему он приехал на худородном коне ябы вместо доброго скакуна, пожалованного ему на бедность Убайдулла-бием.

Но Маман-бий, упорно сохраняя спокойствие, не давал вовлечь себя в ссору. Он обстоятельно разъяснил, что конь Убайдулла-бия действительно оказался отличным скакуном и что Маман решил отдать его любителю байги и знатоку коней, сыну некоего Ауэз-бия из Шаб-база. А взамен получил вот эту свою беспородную лошадку да три с половиной батмана пшеницы, которую в ауле Бегдуллы уже посеяли. Так свел он знакомство с нужным человеком, который обещал оказывать каракалпакам подмогу во всех их затруднениях.

В ответ на разумные эти слова прихлебатели Есенгельды-бия стали шумно нахваливать некоего Серкер-де — должностное лицо при дворе хивинского хана, высокого покровителя хозяина дома.

И так в бестолковой перепалке под ворохом пустых слов было погребено предложение Маман-бия о брачном указе. Терпение Маман-бия наконец иссякло.

— Чем попусту верещать, как чайки над падалью, без конца превознося новую юрту бия, не лучше ли вам, дорогие мои, призадуматься над бедой народной, которая в конце-то концов просочится и в эту пышную юрту. Слепое стремление к роскоши к добру не приведет. Вспомните, как прославленный Байкошкар-бий, заверяя всех, что выступает за народ, из-за одного ковра кровью захлебнулся. А теперь мне пора отъехать! — В гневе поднялся Маман-бий, рывком снял со стены свою камчу, повешенную под куполом юрты. — Болтайте без меня что хотите, а я без вас оглашу брачный указ. А кто станет мне поперек дороги, повешу на турангиле! Если думаете о завтрашнем дне народа, посылайте детей учиться. В Хиву ли, в Бухару, в Петербург ли или в Казань, лишь бы обучались наукам и ремеслам. Я сам повезу их в города, когда улажу дело с указом. Если и это не по душе вам, Есенгельды-бий, то забудьте, что есть на свете Маман, который приехал к вам сегодня порадоваться вашей новой юрте.