Тулепберген Каипбергенов - Сказание о Маман-бие

А тот все твердил с упрямством безнадежности:

— Ошиблись, бий, ошиблись. Она не Алмагуль — Каракоз!

А сам со все нарастающей тревогой вспоминал, как часто хотелось ему всмотреться в лицо дорогой жены, но боялся огорчить ее, стеснявшуюся своего увечья, все боялся обидеть такую робкую, забитую, жалкую… Где же было и ей узнать в этом обезображенном когтями тигра седеющем человеке с лицом, изборожденным горестными морщинами, веселого, хохочущего парня, зд которым, преданно заглядывая в лицо, бегала она чумазой девчонкой с красными ягодками спелой джиды в ушах.

— Не Алмагуль она — Каракоз!

— Никогда ты не шутил со мной прежде! — все еще не понимая, что происходит, молвил удивленный Маман-бий. — Видно, теперь, когда душа твоя успокоилась, решил пошутить со старым бием своим, да? Шути, шути, меня не обманешь! Ведь знаю я, что ты сестру свою искать пошел.

И тут с решимостью отчаяния Аманлык шагнул к женщине и, как в детстве бывало, с силой дернул ее за косу.

У-а-а-а! — так кричала маленькая Алмагуль, когда ей делали больно.

Белый, без кровинки в лице, Аманлык отпрянул назад и резким движением выхватил из ножен меч Ораза-на. Полы его халата, связанные за спиной, распахнулись, с жалобным писком выпал из них новорожденный младенец и, ударившись оземь, затих. Ничего не видя вокруг, Аманлык схватил за волосы Алмагуль и что есть силы полоснул ее мечом по горлу. Фонтаном брызнула кровь, но, не дав телу упасть, Аманлык подхватил его, еще содрогающееся, и столкнул с высокого берега в реку. Голубая вода вспенилась кровью, но Аманлык, не глядя вниз, стремительно повернулся, рухнул на колени перед ошеломленным Маман-бием, протянул ему обеими руками окровавленный клинок и, до ломоты согнув шею, умоляюще прохрипел:

— Убей меня, ради бога всемогущего! Запутался я: родную сестру в жены взял, сам того не мысля. Сжалься надо мной, сними грех с души, смой кровью моей окаянной пятно с рода человеческого. Пусть никто, кроме тебя, не узнает о страшном деянии моем! Не мучай, убей!

Слезы хлынули из глаз Мамана, сердце, казалось, окаменело у него в груди, руки повисли бессильно. Но, тяжко вздохнув со стоном, расправил он плечи, принял отцовский меч из онемевших рук Аманлыка и, глядя прямо перед собой, изо всей силы ударил по жилистой шее друга. Голова отскочила прочь и покатилась по траве…

И в этот миг подбежали к Маману его гости, долгое время не желавшие мешать встрече друзей и наблюдавшие за ними издалека.

Маман, с искаженным лицом, встал перед аксакалами, не давая никому подойти к берегу Кок-Узяка. А толпа перед ним росла. Пораженные ужасом люди теснились, совсем забыв о младенце. Но не забыл о нем Маман-бий. С лицом, посиневшим, как воды Кок-Узяка, он подошел к ребенку. Ударившийся мягким темечком о землю, младенец был мертв, но Маман, не видя этого, бережно поднял маленькое тельце и нежно прижал к груди, бормоча: «Не успев взглянуть на свет божий, чем провинился ты перед людьми, дитя мое, мечта моя, сиротинка моя? Беспомощный, как и народ мой несчастный, смиришься ты перед слепою судьбой. Но нет, нет, твоя жизнь впереди! Мы с тобой, верю, доживем еще до светлых дней… Я жду, и ты расти и жди… Я, старый, живу и жду хорошего, будущего, и ты, и ты жди…»

И, не мысля о том, что можно доверить хоть кому-нибудь на свете страшную тайну усопших, Маман себя, себя одного ощущал хранителем и виновником этой тайны, носителем правды жестокой, безобразной, невероятной. Он предстал перед народом с мертвым младенцем на руках, с искаженным нечеловеческой мукой пепельно-серым лицом, с налитыми кровью глазами. Густые седеющие волосы дыбом стояли над его высоко поднятой головой. И люди решили, что он обезумел. Никто не смел слова молвить или приблизиться к нему. Стояли перед ним толпой, немо и недвижно. И только Есим-бий осмелился сказать:

— Выжил ты из ума, беркут с поломанными крыльями! — И все услышали его дребезжащий старческий голос. — Неудачами своими разъяренный, сорвал зло на невинных, погубил преданную тебе семью, с радостью на родину воротившуюся. А ведь к тебе они шли, на тебя уповали! Воистину безумный ты, сам против себя восставший! Своими руками начал ты истреблять народ свой, об умножении которого сам же заботиться призывал! — Безмолвно кинулся Нурабулла к коновязи, отвязал своего ишака, посадил на него двух своих сыновей — близнецов, сам вскочил позади мальчиков и, нахлестывая ишака, уехал.

— Давайте, поехали! — крикнул Бегдулла Чернобородый своих аульчан. — От человека, ума лишившегося, добра ожидать не приходится!

— Маман с ума сошел… Маман обезумел., бий ума лишился… — зашелестели в толпе.

— Я-то сразу понял, что бий спятил, когда он единственного коня своего зарезал! — хвастливо молвил до пояса голый рыбак в штанах, подвязанных веревкой. Жаксылык, эй, эй, Жаксылык! — Топивший очаг перед котлом юноша бежал к толпе с перемазанным сажей лицом. — Глянь! Отец твой воротился, а сумасшедший этот Маман-бий его зарубил!

В недоумении остановившийся перед толпой, Жаксылык стремглав бросился назад, выхватил пылающую головешку из огня и сунул ее под камышовую дверку Мамановой юрты. Огонь змейкой скользнул вверх, и в этот миг снова поднялся с моря сильный, упругий ветер, юрта вспыхнула, как огромный костер, с треском запылали камышовые циновки, гудело желтое пламя, увитое черным дымом.

А ничего не понявшая Багдагуль металась вокруг, голосила:

— Люди-и! Воды! Воды! Во-о-ды-ы-ы!

И тут появился незнакомый всадник на неоседланном коне:

— Не говорите, что не слыхали! Не говорите, что не видали! Слушайте повеление хана нашего, — вопил он. — Маман — богоотступник! Маман — кяфир неверный! Мусульмане, бегите от него! Проклятие на нем навеки нерушимое! Мусульмане, бегите от Мамана…

Никому и в голову не пришло, что это посланец коварного Авез-ходжи, ловко воспользовавшегося всеобщей смутой. Люди постояли, разинув рты, в недоумении, и бросились врассыпную. Юрта догорала, треща и шипя, — некому было остановить Жаксылыка, некому помочь несчастной Багдагуль. Как вкопанный застыл над рекой пораженный новой бедой Маман-бий: «Что еще за бедствие разразилось надо мной? Чем я еще про винился?»

С широко открытыми глазами на обожженном солнцем лице, стоял Маман, неподвижный, как каменный идол, и упругий ветер с моря играл, развевая полы его багрово-красного халата, все дальше унося кувыркающуюся в воздухе черную шапку — каракалпак.

Вдруг посиневшие губы Мамана шевельнулись:

— Эй, люди, дорогие мои люди, родные! Не верьте, что я безумный!.. Не расходитесь!.. Не бегите от меня! — Но слабый голос его подхватил и унес ветер, а Маман продолжал взывать в пространство: — Не убегайте!.. Объединяйтесь!.. Верьте мне… придет народ братский, укроет нас полами большого халата своего от врагов… Протянет руку помощи…