Тулепберген Каипбергенов - Сказание о Маман-бие

Но некому было слушать Мамана. Несколько бедняков, оставшихся верными своему бию, ссутулившись сидели там и сям на земле, посматривая испуганными глазами то на Мамана, то на бегущих прочь людей.

— Будь ты проклят, беспощадный, неправедный бог на холодном своем небе! — крикнул Маман, воздевая вверх окровавленные кулаки. — За что сыплешь ты беду на неповинные головы несчастного народа моего? Если и вправду ты существуешь, то не я, а ты, слышишь, ты — обезумел!

После горестных этих событий не было человека, кто сказал бы: «Я видел Мамана» или «Я знаю, где он». Прошел слух, будто он утонул в реке; говорили люди и другое: что находится он якобы на острове, посреди Арала лежащем, где из отбившихся родов своих каракалпаков собирает войско против Хивы. Люди говорили, что несчастная Багдагуль, куда исчез ее муж не зная, с горя ума лишилась, отыскала свой старый топор и побежала по берегу Кок-Узяка сводить свои счеты с богом. И ее тоже больше никто не видел.

Года шли за годами. Молодой Айдос пошел в гору: из рук самого пресветлого хана хивинского получил титул «бала-бия», бия-мальчика. Сначала послушно следовал он за Есенгельды-мехремом, а там с ним поравнялся, соперничать стал. То гремела окрест слава Есенгельды-мехрема, то верх брал бала-бий. Оба, каждый по себе, в Хиву со свитой ходили, все больше погружаясь в пыль исламских интриг. Мешалась эта пыль со слезами народными, грязной пеленой застилала людям глаза. Путались большие дороги, проложенные мирным степным народом в новом краю, блуждали люди, не находя прямого пути. Забываться стали дела и даже самое имя мудрого большого бия Мамана.

И вот в один из теплых летних дней рыбаки, вязавшие камышовые плоты свои на берегу моря, увидели, что наперерез огромным шумным волнам из тумана морского выходят два невиданных огромных плота, каждый величиной с большую восьмикрылую юрту. Плоты эти пристали к малому островку в устье Аму-дарьи, там, где, ошибаясь, кипят пресные воды реки и соленые волны моря, еще не успев смешаться. С плотов сошли два человека, одетые по-русски, в грубых башмаках с медными пряжками, в коротких плисовых штанах, цветных камзолах, подобных некогда жалованному Маману начальством в Оренбурге, и в темных сюртуках с широкими обшлагами. На головах приезжих были черные шапки.

Рыбаки стояли, испуганные невиданным чудом, и глазели, раскрыв рты, в ожидании новой напасти. Один, посмелее, подошел к самой кромке воды, пристально всмотревшись в приезжих, отчаянно завопил: «Оу, да это же сам большой бий!» — и, рыдая, полез в воду. А за ним, сталкивая с берега свои камышовые плоты, с криком и плачем двинулись к островку и все рыбаки.

Собачью жизнь вели они, ловя рыбу на хлипких своих камышовых плотах, связанных непрочной бечевой из куги, не смея отойти далеко от берега, и все ж подчас находя безвременную гибель в своенравной стихии Арала.

Растроганный Маман-бий пошел им навстречу, здороваясь и обнимаясь с каждым.

— Ну, вот мы и опять с вами вместе, милые мои! Недаром я столько лет пропадал, снова ездил в русское царство. Жаль, опять воюет русский царь с султаном турецким. Но как только кончится война, и про нас вспомнят, и будет у нас все хорошо. А пока принимайте, милые мои, посланца народа русского. — И бий положил руку на плечо рыжеволосого человека с большими крепкими руками. — Это младший сын друга нашего Кузьмы Бородина. Ну, что рты разинули? Забыли, что ли, сына его, Владимира-кузнеца? Так он его брат младший. Петром зовут. По всей Руси славный он мастер-корабел. Будет вам лодки строить, а потом и корабли мы с вами построим, откроем прямой путь в Россию через Арал… Прошу любить и жаловать!

Возликовали рыбаки, — конец собачьей жизни подходит, новая, человеческая, начинается. Земно кланялись они Петру, а потом пошли обниматься. Вывели на берег диковинные плоты, развязали невиданные длинные и звонкие сосновые бревна, дерево пело под ударами топора. Наутро послали за славным по всей округе, хивинской выучки мастером Бектемиром, набрали охотников новому лодочному делу обучаться, и пошла у них с Петром дружная, спорая работа.

Первую лодку спускали на воду с торжеством великим, с радостью всенародной. Русского мастера Петра на руках носили, все добрые слова, в душе накопившиеся, каждый ему высказывал. И пошла радость рыбацкая из уст в уста гулять, со свежим ветром над аулами она загремела. Услышали в народе: «Маман-бий из России помощь привел», потянулись люди к нему вместе порадоваться, повидаться. Да не пришлось.

Безжалостная и бездонная — будь она проклята! — черная ночь, беды великие приносящая, поглотила Маман-бия вместе с преславным мастером Петром. Нашли их наутро после празднества люди в темной лачуге на краю рыбачьего поселка мертвыми, — у каждого в сердце воткнутый нож торчит. Лодка, ими построенная, исчезла, а поодаль, на берегу, дотлевал костер — доски и бревна, для новых судов заготовленные.

Не нашли виновника страшного этого деяния: то ли на лодке пропавшей он в море ушел, то ли здесь же, среди людей плачущих, вокруг хижины убитых, как льды в паводок весенний толпящихся, затаился.

Оплакали рыбаки усопших, обмыли и с честью похоронили в общей могиле, на островке, куда пристали они в день своего приезда. Могила их, мучеников за счастье народное, объявлена была священной, зажгли на ней светильник, и огонь в нем денно и нощно поддерживали, сменяясь, караульщики из рыбаков. Народ из близи и издалека шел и шел к ней на поклонение.

Но еще одна бедственная, злая ночь восстала на светлую память печальников каракалпакских. С грохотом пошли с взбаламученного шквальным ветром Арала высокие валы и смыли священную могилу, а наутро вышли люди на берег, ласково оглаживаемый голубой, успокоившейся волной, и увидели, что нет уже и островка, лежавшего в устье Аму, где кипят, встречаясь, пресные и соленые воды, островок в пучину ушел.

Идут своим чередом ночи, дни и годы, то ясные, то дождливые, то тихие, то метельные; по-прежнему короткая радость сменяется печалью, мирный труд — кровавой бедой. По-прежнему бешено мчится необузданная Аму, размывая и руша свои берега, неся на своих волнах загубленные ею кусты и деревья, падаль и мусор человеческого жилья в терпеливый Арал, все в лоно свое принимающий. По-прежнему и малый народ, близ устья реки на тесном клочке земли обитающий, подобно великому Аралу все в душу свою принимает и в ней хранит. Многие горести и беды, сокрушавшие людей, многие усилия тружеников, подвиги борцов канули в пучину времени… Не забыто и живет в памяти народной лишь одно «сказание о Маман-бие», свидетельствующее о том, что братская могила Маман-бия и русского мастера-корабела находится на маленьком островке, опустившемся на дно в том самом месте, где своенравная Аму впадает в Арал, где кипят и клокочут пресные и соленые воды, еще не успев соединиться.