Тулепберген Каипбергенов - Сказание о Маман-бие

Всю дорогу Маман разглядывал русских, прислушивался к тому, о чем они между собой говорили. Он понимал не все слова, но смысл разбирал. Нет, не похожи они на Бородина. Вряд ли они стали бы рисковать головой и товаром, чтобы дойти дотуда, докуда не дойдет батыр. Их послушать — нет ничего на свете стоящего, кроме парной бани. Все им было нечисто, все безобразно и смешно.

Ехали они безо всякой боязни, и это Мамана задевало. Ехали, как на свадьбу, и даже заботились о своем конвое, спрашивая с насмешкой: устали? отдохнем?

В середине дня, безветренного и знойного, толмач взмолился:

— Развяжите! Не уйдем! — И тут же заметил купцу по-русски:- Отберем только лошадок… чтоб живей добраться…

Маман рассердился, стал хлестать верблюда нагайкой. Тот заревел, побежал, тряся седоков.

— Юный бий, не горячись, — сказал купец. — Юный бий, ты куда нас везешь?

— Болтаете много, — сказал Маман, сдерживаясь.

— Руки связали, язык не свяжешь, юный бий. Не гони… Не забегай вперед… От своей судьбы не убежишь и ее не обгонишь.

— Пугаете меня? — спросил Маман. Купец засмеялся.

— А вот старшие твои так бы не спросили. А ты спрашиваешь. Недаром тебя послали. Думаешь, везешь рыбку в котел? Везешь щуку, юный бий, в реку топить! Никак не можете понять, господа черные клобуки, что вы не хозяева, вы слуги на караванной дороге. И откуда такая амбиция? С неба вы, что ли, свалились? Путаетесь под ногами на великой дороге. А ведь дорога — в Китай, в Индию!

Тогда Маман сказал по-русски, выговаривая слова по складам:

— Ты не та-кой русс ку-пес… Ты сарь Петыр не любишь… Я та-кой не ве-ришь… Сарь Петыр не твой сарь… мой сарь!

Купец и толмач переглянулись, перестали смеяться и умолкли.

А Маман вздыбил, пришпорил коня, будто отводя душу, внезапно подъехал к верблюду и развязал руки сперва купцу, потом толмачу. Аманлык закричал в испуге. Маман оттолкнул его.

Русские не сказали ни слова. Оба растирали занемевшие руки, исподволь перемигиваясь. Вскоре они задремали, приткнувшись друг к другу. Их укачало.

Лишь на виду у большого ханского аула Маман снова связал купца и толмача. Они охотно протянули ему руки. Купец сказал загадочно:

Твое счастье, юный бий, твое счастье… как тебя зовут?

Маман не ответил.

Гнется у вас спина, гнется, — добавил купец неожиданно, словно бы с сочувствием, — потому что не на что спиной опереться. Пусто у вас за спиной.

И Маман не нашелся ему ответить, удивленный. Казалось, это говорил другой человек и этот человек был ему знаком и близок…

Аул Абулхаир-хана не походил на другие. Юрты стояли тесно, близко друг к другу, высокие, богатые. Скота нигде не видно, его держали, надо думать, вне аула. Жилье хана узнать нетрудно. На пригорке, в середине аула, возвышались полукругом семь болынегла-вых белых юрт, прекрасных, как в сказке. Их охраняли воины с копьями, все на подбор молодые, могучие, как батыры. Перед юртами длинная коновязь. И каких только не было здесь коней! Кони кровные, сбруя в золоте и серебре, глаз не оторвешь. Куда там Гаип-хану до этой пышности и великолепия…

Всех, кто прибывал в аул, останавливали за полверсты от ханских юрт конники, а шагов за триста спешивали и спешивались сами. Сообщали дальше по цепи, от воина к воину, кто прибыл. Остановили, спешили и повели так же Мамана, его аткосшы и купцов. Перед самой высокой, самой белой, самой прекрасной юртой застыли люди и кони. Маман и Аманлык встали на колени.

Абулхаир-хан вышел из юрты. Маман видел его впервые, но тотчас узнал… Хан был среднего роста, гладок и грузноват, а казался не ниже воина, стоявшего у двери. Лицо смуглое, как обожженная глина, губы сердечком, как у красивой женщины. Бородка черная, густая, без сединки, усы холеные, погуще к углам рта. Взгляд пронзительный и умный. На плечах у хана внакидку, нараспашку — роскошный тон, длиннополая шуба с золототканым воротником; полы подметают землю. В правой руке, конечно, нагайка, но у всех нагайка как нагайка, а у него — как жезл. Куда там Гаип-хану до этой стати и величия…

Воина, сопровождавшего гостей, хан слушать не стал. Глядя поверх головы Мамана, спросил:

— Били — по дороге?

Маман не понял, замешкался. Ответил купец:

— Этого не было, господин хан.

— Развязать… да поживей! — приказал хан. — А молодому бию этого беспамятного, беспризорного народа и его аткосшы — по два дурре для начала. (Дурре — удар плетью.)

Четверо молодцов набросились на Мамана и Аман-лыка, потащили их прочь, но Маман успел увидеть, как купец и толмач, потряхивая развязанными руками, как ни в чем не бывало пошли следом за ханом в юрту, перед которой Маман и Аманлык стояли на коленях. И успел Маман услышать звучный и бархатный голос хана из юрты:

— Народ — обветшавший имуществом и мозгами… Учу их думать плетью…

Тут же, у коновязи, наскоро привязав к столбу и задрав рубахи им на головы, отвесили Маману и Аманлы-ку назначенное, а так как Маман противился, требовал объяснений, всыпали ему вдобавок еще два дурре, чтобы понятней было.

Затем их отвели на окраину аула, втолкнули в темную, совершенно пустую юрту, дав напоследок по тумаку в шею для полной ясности.

Аманлык, прогибая спину, чтобы рубаха ее не касалась, спросил:

— Маман-ага, кто же привел виновных — мы их или они нас? Как думаешь?

— Я думаю спиной… — ответил Маман.

Однако не прошло и получаса, как в юрту вошли люди хана и поставили перед Маманом и Аманлыком блюдо с горячей бараниной, только что из котла. Была на блюде и баранья голова…

Баранья голова подается гостю, главному за дастар-ханом. Это почет. Маман и Аманлык недоумевали: почет или издевка? Аманлык сунул было нос за дверь и получил тычок в лоб. За дверью сидели двое с копьями. Маман отвернулся от блюда. Но Аманлык заскулил, стиснув зубы, — мяса хотелось, а раньше Мамана не тронешь. Маман принялся есть.

— Думаю животом, — сказал Аманлык.

Трое суток пробыли они в пустой юрте. Никто к ним не приходил, никто с ними не разговаривал: стражники приносили еду, выпускали на двор — и ни слова, ни взгляда, то ли глухонемые, то ли дали зарок пророку Магомету…

На четвертый день утром джигитов у дверей не оказалось. Заместо стражи явился аксакал в лисьей шапке с зеленым плюшевым верхом, сказал:

— Хан Абулхаир отъехал в Хорезм. Велено вас отпустить. Если желаете, езжайте на все четыре стороны, а нет, так погостите у нас, просим. Велено еще передать милостивые приветствия вашим старшим.

— Простите, отец, а по два дурре… нам пожалованы… разве не по воле хана? — спросил Маман.

— Юные бии каракалпаков, — проговорил аксакал с насмешливой торжественностью. — У нас не по воле хана даже кони, не ржут. Эти дурре для вас, считайте, две ложки масла. Для вашего брата — честь… от самого хана! Тем и хвастайте. А лучше держите язык за зубами, не то лишитесь всех своих тридцати двух зубов. У хана есть удальцы, которые одним дурре могут убить или искалечить.