Тулепберген Каипбергенов - Непонятные

— Люди, успокойтесь и рассаживайтесь по своим местам, — обратился к толпе Ерназар. — Теперь настал черед выступать другим сказителям и певцам.

— А как же Бердах? Мы хотим его слушать! Пусть еще поет! — слышалось отовсюду.

— Он будет петь после них.

Вперед выступил пожилой сказитель с кобызом в руках, прокашлялся и запел:

Все так увлеклись, что не заметили, как Ерназар потихоньку выбрался из круга и сел на коня.

Каждый раз, когда Ерназар возвращался из Хивы, он заворачивал к Гулзибе. У нее всегда находил душевное успокоение, любовь и ласку. На этот раз он свернул к Генжемурату и, к большому своему удовольствию, застал у него Зарлыка. Друзья обрадовались встрече с Ерназаром — они почувствовали, что нынче он пожаловал неспроста.

— У меня хорошие новости! — Ерназару не терпелось поделиться с Зарлыком и Генжемуратом чувствами, переполнявшими его. — Хорошие новости! — повторил он вместо традиционных приветствий. — У нас появилось знамя, понимаете, знамя для наших действий! — Он повесил свой бийский халат на кереге — деревянной решетке юрты, уселся на пышном новеньком одеяльце, которое расстелила для него жена Ген-жемурата. — Я всегда относился к поэтам как к пустым мечтателям, сладкоголосым птицам. Только что я убедился: поэт может стать знаменем, символом целого народного движения!.. Припоминаю теперь, когда он мне сообщил как-то, что Каракум-ишан его прогнал, я даже его отчитал: почему не захотел учиться? Да, видно, придется мне просить у него прощения. Вот только гордость моя бийская, не знаю, позволит ли склонить голову перед поэтом? — прищурился Ерназар хитро.

— Да о чем ты, Ерназар? Ничего не понимаю! — заволновался Зарлык.

— Ты не о Бердахе толкуешь? — осторожно спросил Генжемурат.

— О нем! Как ты догадался?

— Да уж догадался… Бердах давно говорит языком бедняков и обездоленных. Его песни и должны стать нашим знаменем.

Такой необыкновенный голос, такой музыкант рождается раз в столетие! — восторженно вскричал Зарлык. — Мне довелось как-то услышать его песню против Каракум-ишана. Он исполняет ее тайком! Он так разделал этого святошу!.. — Зарлык поцокал языком.

Ерназар расстегнул пуговицы на рубашке, глубоко и счастливо вздохнул и с наслаждением отведал чая.

— Ну, друг мой Генжемурат, давай выкладывай новости — ближние и дальние! Мы послушаем тебя с превеликим удовольствием! — сказал он. Друзья давно не видели Ерназара в таком прекраснейшем расположении Духа.

Генжемурат бросил на жену смущенный взгляд, помолчал, медленно расправил плечи.

— Самая удивительная новость — русский пароход. Мы видели его вместе с Зарлыком на Арале; он двигается без парусов, под действием пара.

— Да, русские не перестают удивлять нас своими открытиями, своей чудодейственной наукой! — Ерназар одним глотком опорожнил пиалу чая.

— Ерназар, по-моему, главное, что тебе следует знать, — это настроение народа. Он ждет от тебя действий, ждет, чтобы ты выступил наконец… — без обиняков заявил Зарлык.

— Даже среди биев появляется все больше таких, что готовы отойти от хана, — пояснил Генжемурат.

— Это действительно так! — продолжал Зарлык. — Утверждают даже, что Фазыл и тот зол на ханских чиновников. Они заставили его испрашивать разрешение на сегодняшний свадебный той.

— Чтоб он сгинул, этот Фазыл! — в сердцах воскликнул Ерназар. — Он выжимает из людей все, до последней таньга, для своего любимого хана! Самому, видно, мало остается, вот и скулит, жалуется на ханских мехремов! — Ерназар брезгливо сплюнул.

— Я думаю, очень важно связать наших биев письменной клятвой. Устного договора мало — уж очень они увертливые и скользкие, совсем как большие рыбы в руках! — возбужденно говорил Генжемурат.

— Михайлов когда-то советовал то же! — встрепенулся Ерназар. — Клятва эта должна быть проникнута верой в завтрашний день!

— Хорошо бы заставить каждого бия подписаться под ней и еще — приложить свою печать. Если кто-нибудь из них замыслит отказаться от общего дела, народ сунет такому под нос эту самую клятву. — Зарлыку понравилось собственное предложение. — В клятве обязательно должны быть слова насчет того, что каждого, кто нарушит слово, ждет жестокая кара.

— Возвратятся бии, которые сейчас в походе вместе с хивинцами, тогда соберемся все вместе и потолкуем! — решил Ерназар.

— Можно собраться в моем доме! — заявил Генжемурат.

— Нет, на этот раз соберемся у Ерназара-младшего. К нему близко расположены все основные аулы! — сказал Ерназар.

— Сколько мы всего перевидали, пережили, сколько раз обжигались! Я предлагаю составить клятву, тогда будет что обсуждать, — сверкнул глазами Зарлык.

Лицо Ерназара осветилось теплой улыбкой.

— Твой совет разумен! — похвалил он Зарлыка.

Ханский дворец величествен и красив, но только на неискушенный взгляд. Ибо нельзя говорить о величии и красоте, если они скрывают порок. Все, кто был близок к трону и хану, жил в постоянном страхе, в боязни за свое будущее, за свой завтрашний день. В любой момент мог созреть и перевернуть все заговор — прощай тогда почет, привилегии, блага и повиновение тех, кто ниже тебя!.. Здесь каждый обманывал, наушничал, клеветал, доносил, наговаривал, выслеживал, готов был на любую пакость, на любую мерзость. Лишь бы самому уцелеть, всплыть на поверхность, поближе, поближе к трону и взору ханскому… Если каким-то чудом сюда попадал человек с чистой душой и чистыми помыслами, он был вынужден уподобиться остальным; не дай бог стать бельмом на чужом глазу! Тот же, кто шел против течения, мгновенно выбрасывался вон.

…И все же хан — это хан, а дворец — это дворец! И власть их не скоро и не так просто рухнет! Гнилая, да цепкая… Каждый раз, когда хан умирал или его свергали, народ вздыхал с облегчением, надеясь, что новый будет справедливым и гуманным.

Людям свойственны стойкие заблуждения… Однако все оставалось в основе своей по-прежнему. Дворец и те, кто был туда теперь допущен, интриговали, завидовали, враждовали, чинили подлости…

Последний хивинский хан отличался от своих предшественников лишь одним: он никогда не приписывал себе того, что советовали ему или делали его приближенные. Если какой-нибудь сановник предлагал нечто разумное, что приносило ему, хану, пользу, он отмечал его, хвалил при всех, даже награждал. При неудачах и просчетах похвалы и награды заменялись поркой, а бывало, и виселицей… Поэтому-то приближенные не спешили вылезать с необдуманными советами да предложениями — стали остерегаться да помалкивать.