Тулепберген Каипбергенов - Неприкаянные

— Иной палван поднимает десять быков подряд, — пояснил Али, — и силы остаются на одиннадцатого. Другой одного поднимет — надорвется…

— Надорвался, выходит, дедушка Есенгельды! — понял Доспан.

— Может, и не надорвался. Просто не захотел второго быка поднимать. Страх помешал. Опустил голову перед правителями, стал ноги им целовать. А кто ноги целует, того вознаграждают за преданность, возвеличивая. Стал Есенгельды мехремом хивинского хана и уподобился в жестокости тому правителю, которого сам убил. Отвернулся народ от нового мехрема, и первым отвернулся вот этот Есенгельды, прозванный Рыжим. Проклял мехрема. Сказал: «Переменил бы имя свое, да нельзя осквернить память родителей. Они дали его мне, и мулла навечно закрепил за мной это имя молитвой». Отвернувшись от Есенгельды- старшего, он отвернулся и от Хивы, и от Кунграда, и от Бухары. Род свой тоже забыл. Никто теперь не знает, откуда вышел Есенгельды Рыжий: то ли из рода оймауыт, то ли из рода кенегес…

— Можно ли никого не чтить, никому не принадлежать? — спросил Доспан.

— Что сказать тебе, сынок? Нельзя. Одинокий ягненок — добыча волка.

— Как же войдут вместе в юрту два Есенгельды — старый и молодой? Враги ведь.

— Войдет один.

— Старый?

— Нет, молодой. Старого не ждет Айдос. От Кунграда сюда не доскачешь за день, да и скакать не привык Есенгельды, конь у него тихий, идет шагом, останавливается у каждого аула, где живут недруги нашего бия.

Снова страх обнял душу Доспана: много, оказывается, недругов у дедушки Айдоса. Не белая, а черная земля была вокруг родного аула. На черной же земле не растут добрые травы, а ядовитые лишь. «Быть рядом — дело твое. Рядом, когда на коне и когда под конем», — вспомнил слова бия Доспан. По черной земле конь долго не пройдет. Задушат его ядовитые травы. А без коня и шагу не сделаешь.

Подумал о посохе своем Доспан. Жаль ему стало пастушьего посоха, себя жаль. Неласково и неуютно было на высоком холме биев, солнце жгло особенно немилосердно, ветер неистовствовал, того и гляди собьет с ног Доспана. Ноги хоть и крепкие у пастуха, а не устоять при таком ветре.

«Где ты, мой серебряный кружочек? Где начало счастья?»

Мысль — она быстрая, однако пока одна на другую нанижется, время уйдет. Ушло и сейчас. Пока размышлял Доспан о своем будущем, бии версту — не меньше — одолели. Обошли остальных биев Есенгельды и Ещан. Резвые кони вынесли их к подножию холма и тем заслужили похвалу Али:

— Аи, соколы! Аи, молодцы!

Белый под Ещаном на голову опередил рыжего иноходца Есенгельды. Тот рвался вперед, но никак не мог сравняться с белым. Ещан торжествовал, что-то громко выкрикивал, и, должно быть, веселое, потому что оба бия смеялись.

Летела еще одна стая верховых, теперь с юга. Как и в птичьей стае, впереди был вожак, который торопил коня, не давал остальным, рассыпанным в беспорядке за его спиной, приблизиться и нарушить незримую черту, отделяющую бия от его подопечных. Вел стаю Кабул-бий. Конь и всадник были охотниками и умели брать добычу. Кабул-бий пригибался при этом к луке седла, и глаза его впивались огненным взглядом в жертву. Он и сейчас чуть пригнулся, давая тем самым посыл коню, и разгоряченный конь черной молнией устремился к холму. Появившись на виду последним, он мог оказаться первым у цели.

— Наш охотник и здесь не выпустит из рук добычу, — сказал Али. — Тщеславный и алчный этот бий из рода кенегес. Все кладет в собственный хурджун, ничего не вынимает. Если даст кому-нибудь выпросить у себя просяное зерно, умрет от горя. В одном лишь щедр — в черном слове. Он придумывает его, и он же пускает по ветру. Не одного степняка оклеветал Кабул-бий… Побаиваются его люди, обходят стороной.

— Дедушка Айдос тоже? — робко спросил Доспан. Боязно было касаться неведомого: вдруг старший бий в числе оклеветанных и униженных Кабулом? Не снесет такого Доспан. А знать хотелось.

— Айдос смелый, — отверг опасения пастуха Али. — Запретил Кабулу охотиться в наших тугаях. Даже ловчую птицу его убил. Такое не всякий сделает…

У Кабул-бия небось большой камень за пазухой? — догадался Доспан.

— Да уж не песчинка. Живот надорвал под его тяжестью.

«Сколько камней! — с отчаянием подумал пастух. — И все для старшего бия. Если полетят разом, не убережется ни Айдос, ни его стремянные. Больно будет, это уж наверняка, с коня бы только не сбили».

Гости на рысях, а то и на полном скаку взлетали на холм и тут на вершине осаживали лошадей — взмыленных, тяжело поводящих боками, бросали небрежно поводья джигитам. Те ловили в воздухе цепкими и сильными руками, скручивали и тем остепеняли разгоряченных животных, гасили огонь крови.

Из юрты совета вышел в парадном халате Айдос, приложил руку к сердцу, приветствуя биев. Был он холоден, сдержанно почтителен и строг. Как джигиты коней, так гостей своих остепенил сразу старший бий, дал понять, что озабочен и что позвал их не веселиться, а решать важное дело.

Бии без охоты, но все же сделали серьезные лица, напустили на себя важность и степенно, заложив за спины руки, будто шли не на совет, а на молитву, проследовали в юрту.

Пропустив последнего, Айдос подозвал к себе Али и сказал ему лишь одному предназначенное и потому прозвучавшее чуть слышно:

— Мои упрямые бычки опоздали?

Он хотел, чтобы Али успокоил его, ответив: «Сейчас прибудут Бегис и Мыржык, не тревожься, мой господин!» Грусть была в глазах Айдоса, и надо было избавить от нее старшего бия. А избавить можно было только солгав. Верный пес Али не умел лгать, ответил полуправдой:

— От Кунграда долго скакать… Айдос покачал головой.

— Если из Кунграда… — И, не закончив, повернулся и вошел в юрту.

Руки Али поднялись к лицу и сделали омовение. К богу обращался верный стремянный, лишь бог мог помочь старшему бию.

Бии сидели на шелковых курпачах полукругом, привалившись к мягким подушкам и подобрав под себя ноги. Айдос стоял над ними.

Место главного бия — красный ковер в глубине юрты — было свободным. Такого еще не было на совете биев. Все глядели на пустой ковер и ломали головы: что это значит?

Всегда шумные, злоязычные, не признающие порядка, тем более здесь, на их высоте, в их царстве, над которым только небо, вдруг стихли и присмирели, острые языки их прилипли к нёбу.

Тишина воцарилась в юрте совета. Тревожная, тягостная, от которой становится муторно на душе и хочется сбросить ее поскорее, вздохнуть облегченно.

Когда стало всем уже невмоготу, Айдос сказал:

— Братья! Могу ли я высказать вам свое желание? Разом будто снялась тягость с бийских душ, хоть и не вся, частичка лишь, но облегчение все же пришло, и гости ответили охотно:

— Говорите!

— Мы вольные, мы равные. А воля бия — самое дорогое, что есть у него, и никто не вправе лишить нас этого богатства. Но когда мы вместе и надо вести разговор о судьбе нашей и судьбе нашего народа, не разумным ли было бы для пользы общей доверить одному право блюсти церемонию и порядок, дабы не забегал никто вперед, не заглушал остальных громким голосом. Назовем такого, и пусть он займет место во главе круга…