Рафаэлло Джованьоли - Спартак

— О варвар! — воскликнул с негодованием Руф Ралла, отступая на несколько шагов и не сводя глаз со Спартака, — ты, кажется, забыл, с кем говоришь!

— Это ты, римский консул Марк Теренций Варрон Лукулл, бесчестный и низкий, это ты позабыл, где находишься и с кем говоришь! О, ты думал, что я не узнал тебя? Ты пришел сюда под вымышленным именем, тайком, обманом, чтобы попытаться совратить меня, ты судил по себе, а поэтому считал и меня способным на те низости, на которые способен ты, о подлейший из людей! Уходи… возвращайся в Рим… собери новые легионы и приходи сражаться со мной в открытом поле; там, если ты посмеешь стать со мной лицом к лицу, как стоишь сейчас, я дам тебе достойный ответ на твои злодейские предложения.

— И ты надеялся или еще надеешься, бедный глупец, — произнес с величайшим презрением консул Варрон Лукулл, — что долгое время сможешь противостоять натиску наших легионов, ты льстишь себя надеждой одержать полную победу над могущественным Римом, которому всегда сопутствует счастье?

— Я надеюсь вывести эти толпы несчастных рабов на их родину, и там, в наших краях, я хочу поднять восстание всех угнетенных народов против их угнетателей, я надеюсь положить конец вашему проклятому господству.

Повелительным жестом правой руки Спартак приказал консулу удалиться.

Консул Варрон Лукулл с достоинством завернулся в свою тогу и, уходя, сказал:

— Увидимся на поле брани.

— Да допустят это боги… только не верю я этому…

И когда Теренций направился по дороге, которая шла ниже претория, Спартак окликнул его и сказал:

— Выслушай меня, римский консул… Так как мне известно, что те немногие из моих солдат, которые попали в ваши руки во время этой войны, были все распяты, и так как я вижу, что вы, римляне, не признаете за нами, гладиаторами, человеческих прав, то я предупреждаю тебя: если через двадцать дней я не получу вот здесь, в моем лагере, оружие и доспехи, которые мне требуются, четыре тысячи ваших солдат, попавших ко мне в плен под Фунди, также будут распяты нами.

— Как?.. Ты посмеешь?.. — произнес консул, побледнев от гнева.

— Все дозволено по отношению к таким людям, как вы, для которых нет ничего святого, нет ничего, к чему бы они питали уважение… Бесчестье за бесчестье, убийство за убийство, резня за резню — вот как с вами надо поступать. Иди!

И он приказал консулу удалиться.

На призыв Спартака прибежали декан и гладиаторы, ранее сопровождавшие посла и его слуг; фракиец приказал им проводить их всех до ворот лагеря.

Оставшись один, Спартак долго ходил взад и вперед перед своей палаткой, то ускоряя, то замедляя шаги, погруженный в самые мрачные и печальные думы; он был очень взволнован.

Некоторое время спустя он призвал к себе Крикса, Граника и Эномая и сообщил им о посещении лагеря Теренцием Варроном Лукуллом, о предложениях, сделанных ему, за исключением тех, которые касались его сокровенной тайны — любви к Валерии. Товарищи одобрили действия своего вождя, они восхищались благородством души Спартака и его великодушным самоотречением; они ушли от него, преисполненные еще большей любовью и уважением к своему доблестному другу и верховному вождю.

Спартак направился в свою палатку, когда уже стало темнеть; он поговорил с Мирцей, которая, видя, что брат задумчив и хмур, начала заботливо хлопотать вокруг него, желая отвлечь от мрачных мыслей; потом он удалился в ту часть своей огромной палатки, построенной для него солдатами, где находилось его ложе из свежей соломы, покрытое несколькими бараньими шкурами.

Сняв с себя панцирь и оружие, которые носил весь день не снимая, Спартак лег и долго ворочался с боку на бок, тяжело вздыхая; уснул он очень поздно, забыв потушить светильник из обожженной глины, в котором еще горел фитиль.

Он проспал, вероятно, часа два, сжимая во сне медальон, подаренный ему Валерией, который всегда носил на шее, как вдруг его разбудил длительный, горячий поцелуй в губы. Он проснулся, сел на постели и, повернув голову в ту сторону, откуда ему послышалось прерывистое дыхание, воскликнул:

— Кто это?.. Кто здесь?..

У его ложа стояла на коленях красавица Эвтибида; ее густые рыжие косы были распущены по плечам и разметались по белоснежной груди; она умоляюще сложила свои маленькие руки, прошептав:

— Пожалей, пожалей меня… Спартак, я умираю от любви к тебе!

— Эвтибида! — воскликнул пораженный вождь гладиаторов, сжимая в руке медальон. — Ты, ты здесь?.. Зачем?..

— Уже много-много ночей, — произнесла тихо девушка, дрожавшая, словно лист, — вот в этом углу, — и она указала рукой на угол, — я жду, пока ты уснешь, потом становлюсь на колени у твоего ложа, созерцая лицо твое, такое величественно прекрасное; я поклоняюсь тебе и плачу в тишине, ибо я боготворю тебя, Спартак, поклоняюсь тебе, как поклоняются богам; уже более пяти лет, пять долгих, бесконечных, как вечность, лет, я люблю тебя без всякой надежды, как безумная, как одержимая, отвергнутая тобой. Напрасно старалась я изгнать твой образ из моей памяти… он врезался в нее огненными письменами; напрасно старалась я предать забвению свою великую страсть, я хотела потопить ее в вине, в утехах, в разгульных оргиях… Я напрасно искала душевного покоя, избегая тех мест, где я узнала тебя, но и в Греции ты был передо мной, как ив Риме; даже места, где я родилась, даже воспоминания невинной юности моей, звук родной мне речи — ничто, ничто не могло изгнать тебя из моего сердца… Я люблю тебя, я люблю тебя, Спартак, и любовь мою не в силах выразить человеческая речь… Сила моей любви так велика, что она бросила к твоим ногам такую женщину, как я, у ног которой были знаменитейшие мужи Рима! О, сжалься надо мной, не отталкивай меня, я буду твоей служанкой, рабыней… только не отталкивай меня, молю тебя; если ты снова отвергнешь меня, то заставишь меня решиться на все… Даже на самые ужасные, самые страшные преступления!

Так в волнении молила влюбленная девушка; она схватила руку Спартака и покрывала ее горячими поцелуями. От этого неудержимого потока слов и поцелуев, чувственных и горячих, лицо Спартака то вспыхивало, то становилось белее полотна, дрожь пробегала по всему его телу, и тогда он сжимал в руке медальон, в котором были волосы Валерии и Постумии; только этот амулет давал ему силу устоять против чар красавицы гречанки.

Он сделал над собой усилие и, мягко освободив свою руку из сжимавшей ее руки Эвтибиды, ласково, стараясь быть спокойным, почти отечески сказал ей:

— Успокойся… успокойся… безумная ты девушка… Я люблю другую… божественно прекрасную женщину… она мать моего ребенка… Знай, что у Спартака только одна вера, и так же, как душа моя отдана делу угнетенных и я живу для него и умру за него, так и люблю я только одну женщину и никогда не полюблю другую… Прогони всякую мысль обо мне из своей разгоряченной головы… не высказывай мне чувств, которых я не разделяю, не говори мне о любви, которую я не могу питать к тебе…