Рафаэлло Джованьоли - Спартак

— Пока не доеду, куда мне надо… Когда я поеду обратно, я проделаю то же самое и, приехав к тебе, заберу своего Аякса; моего гнедого зовут Аяксом.

— Ну уж о нем ты не беспокойся; ты его найдешь упитанным, сильным; я знаю, как надо ухаживать за лошадьми… Ты не сомневайся. Но, вот видишь, я сразу догадался, что ты спешишь и что ехать тебе далеко… Наверно, в Беневент?

— Может быть, — улыбаясь, ответил апулиец.

— Или, может быть, даже в Капую?

— Может быть.

— Кто знает, может быть, тебе надо ехать даже и в Рим?

— Может быть.

Оба замолчали.

Апулиец, оказывавший честь маслу и сыру, принесенным хозяином, продолжал улыбаться, глядя на добродушного болтуна, который был разочарован и недоволен, потому что остался в дураках от всех этих «может быть», ничуть не удовлетворявших его любопытство.

— Ну, что же ты молчишь? — спросил путешественник. — Может быть, я еду в Корфиний, Аскул, Камерин, в Сену галльских сенонов, в Равенну?.. А отчего бы мне не поехать также в Фалерии, Сполетий, Хиос, Кортону, Арретий, Флоренцию? В страну галльских боийев или к лигурийцам? Почему бы мне не…

— Да сопутствует тебе великий Юпитер! Не смеешься ли ты надо мной? — спросил сконфуженный хозяин станции.

— Я пошутил, — ответил апулиец, добродушно улыбаясь и подавая хозяину чашу, наполненную формианским вином. — Выпей из чаши дружбы, не обижайся на меня, когда я шучу и разжигаю твое любопытство. Ты, по всей видимости, человек хороший… только болтун и излишне любопытен…

— Но не ради дурного, — ответил добродушный хозяин, — и, клянусь всеми богами неба и преисподней, человек я благочестивый и честный, а если я лгу, пусть погибнут от чумы моя жена и дети!

— Да ты не накликай бедствий, я тебе верю. Пей!

— Желаю тебе счастливого путешествия и благополучия, — сказал хозяин станции и, отпив из чаши два-три глотка формианского, передал ее затем апулийцу.

Апулиец чаши не взял, сказав:

— Передай ее теперь другому гостю и выпей сначала за его здоровье.

И, обратившись к отпущеннику, апулиец добавил:

— Ты, кажется, отпущенник?

— Да, я вольноотпущенный, — почтительно ответил этот могучего сложения человек, — я из рода Манлия Империозы…

— Знаменитый и древний род, — заметил хозяин станции, — один из их предков Марк Манлий Вулсон был консулом в двести восьмидесятом году римской эры, а другой…

— Я еду в Рим известить Тита Манлия об убытках, причиненных его вилле близ Брундизия мятежными гладиаторами, явившимися в наши края.

— А, гладиаторы! — вполголоса произнес хозяин станции, невольно вздрогнув. — Не говорите о них во имя Юпитера Статора! Я вспоминаю, какой страх я испытал два месяца назад, когда они проходили здесь, направляясь в Брундизий…

— Да будут прокляты они и их презренный вождь! — с жаром воскликнул апулиец, сильно стукнув по столу кулаком.

Затем он спросил у хозяина станции:

— Они причинили тебе большой ущерб?

— По правде говоря, нет… надо сказать правду… они с уважением отнеслись ко мне и к моей семье… взяли у меня сорок лошадей… но заплатили за них золотом… Они правда не дали того, что стоили лошади… но ведь… могло быть и хуже…

— В конце концов, — сказал отпущенник, прерывая хозяина станции, — они могли увести лошадей, не дав тебе ни гроша.

— Конечно! Надо признаться, что эта война, ставшая такой ужасной, унизительна для римлян, — сказал хозяин станции все также испуганно и вполголоса. — О, видели бы вы их, когда они здесь проходили!.. Неисчислимое войско… Конца не было видно… А в каком порядке шли легионы!.. Если бы не было кощунством сравнивать наших славных солдат с этими разбойниками, я бы сказал, что их легионы ничем не отличались от наших…

— Говори без обиняков, — прервал его отпущенник, — пусть это будет даже позорным, но надо быть справедливым: Спартак великий полководец, из шестидесяти тысяч рабов и гладиаторов он сумел создать войско в шестьдесят тысяч храбрых и дисциплинированных солдат.

— Клянусь римскими богами Согласия! — с негодованием воскликнул удивленный апулиец, обращаясь к вольноотпущеннику. — Как? Низкий гладиатор опустошил виллу твоего хозяина и благодетеля, а ты, негодный, осмеливаешься защищать его и превозносить его добродетели?

— Во имя великого Юпитера не думай так! — почтительно и смиренно возразил вольноотпущенник. — Я этого не говорил!.. Но я должен сказать тебе, что гладиаторские легионы вовсе не разорили виллу моего господина…

— Почему же ты только что рассказывал, что едешь в Рим сообщить Титу Манлию Империозе, владельцу виллы, об ущербе, понесенном им из-за появления в этих местах гладиаторов?

— Но ущерб, о котором я упомянул, гладиаторы нанесли не самой вилле и не землям моего господина… Речь идет о пятидесяти четырех рабах из шестидесяти, обслуживающих виллу: все они были освобождены гладиаторами, которые предоставили им право решать, желают ли они следовать за ними и бороться под их знаменами. И из шестидесяти только шестеро остались со мной на вилле — это были старики и инвалиды; а все остальные ушли в лагерь Спартака. Ну, что ты теперь скажешь? Разве это малый ущерб? Кто будет теперь работать, кто будет пахать, сеять, подрезать виноградники, собирать урожай в поместьях моего хозяина?

— К Эребу Спартака и гладиаторов! — гордо и презрительно произнес апулиец. — Выпьем за то, чтобы их уничтожили, и за наше процветание.

И после того как хозяин станции снова выпил за здоровье вольноотпущенника, последний выпил за благополучие своих собеседников и передал чашу апулийцу, который в свою очередь выпил за благополучие хозяина и вольноотпущенника.

Затем апулиец, уплатив по счету, поднялся, собираясь отправиться в конюшни и выбрать там лошадь.

— Подожди минуточку, уважаемый гражданин, — сказал хозяин станции. — Я не хочу, чтобы кто-нибудь говорил, что добропорядочный человек побывал на станции у Азеллиона и не получил от него гостевой таблички.

И он вышел из комнаты, где остались апулиец и отпущенник.

— Видно, он действительно человек порядочный, — заметил отпущенник.

— Конечно, — ответил апулиец; он встал в дверях, расставив ноги и заложив за спину руки, и запел излюбленную пастухами и крестьянами Самния, Кампаньи и Апулии песенку в честь бога Пана.

Вскоре вернулся хозяин почтовой станции и принес Деревянную табличку, на которой стояло его имя — Азеллион. Он разделил ее пополам и одну половинку, на которой было написано: «лион», отдал апулийцу.

— Эта половинка таблички поможет тебе; при ее предъявлении хозяевам других почтовых станций они будут тебе оказывать всевозможные услуги, дадут лучших лошадей и прочее, как это всегда бывало со всеми, у кого была такая половинка моей гостевой таблички. Я помню, как семь лет назад здесь проезжал Корнелий Хрисогон, отпущенник знаменитого Суллы…